Такова одна из страниц дневника вскоре после исчезновения солнца: оно, казалось, унесло с собой старый порядок мыслей, а ночь приближала к другим, еще не додуманным до конца.

А солнце уходило. 25 октября я писал: «Как темнеет с каждым днем. Около восьми, когда просыпаюсь — ночь еще глубока. Только в десять начинает немного светать. Удивительный рассвет! Весь воздух насыщен темнотой. Рассвет силится прогнать ее, и не может. Окрашиваются торосы с южной стороны, но в угрюмой тени отражено ночное небо. Даже затмение радостнее такого бессильного рассвета.

26 октября. Вчера и сегодня время рассвета провел на воздухе. О, какая симфония красок лилась в глаза! Вся красота ее в неопределенности. Нет ни одного кричащего или яркого пятна, все тонет в нежном полусвете-полумгле. Синий купол ночного неба с крупными звездами и луной. Одновременно свет зари на выдающихся льдинах и отсвет оранжевой луны в тенях. Когда хочешь передать красками это освещение, не знаешь, за что принять свет луны, за свет или за тень? Где граница света и тени — она неуловима, но существует, как переход смычка гениального музыканта.

Писать можно только до обеда — обедаем же мы в 1 час. После обеда — жалкие остатки света, при них возможно только прогуляться или съездить с нартой за плавником.

30 октября. Тихо. 15 °C. Пасмурно. Рассвет очень слаб, все тонет в однообразной молочной мгле. Я работал недалеко от судна. Не желая складывать оружия, я делал этюд сибирской собаки. Мне оставалось работы не больше, чем на полчаса, когда руки стали коченеть. Я ушел на судно немного отогреться. Вернулся минут через десять. Подходя к этюдному ящику, оставленному на снегу, я заметил, что собака из безымянных архангельских стремительно бросилась от ящика. Подхожу в недоумении, что она тут делала? Проклятие, что с моей работой! Где краски с палитры? — Она вылизана дочиста, а почти готовый этюд попал на завтрак голодному псу! Смеяться или досадовать? Кому пришло бы в голову, что краски, перетертые на нефти, могут сойти за съедобное даже для вечно голодного пса?

Уходит, уходит свет. Скоро я должен буду прекратить работу на воздухе. Тьма побеждает.

1 ноября. Легкий ветерок от востока до юга, — 7 °C. Первое ноября. Мы ждали его с морозами, но до сих пор больших еще не было. Стоит тепло. Температура совсем не полярная. Только ночь да постоянные вьюги напоминают, как далеко все, чем жил раньше. Мало-помалу мы сгруживаемся на корабле и уходим далеко только на прогулки.

2 ноября. Тепло, — 6 °C. Юго-западный ветер. Рассвет слишком пасмурен, работать невозможно. Я даже рад передохнуть, просто побродить и взглянуть на место зимовки при рассвете. А то я так дорожу каждой секундой света, что смотрю на все с точки зрения: где выгоднее начать работу? Сегодня принимаюсь за пилку дров, потом помогаю штурману распутать какую-то снасть, смотрю, как возят собаки: одна запряжка — дрова из бухты, другая — лед на кухню. Захожу и туда к повару Ване. Он, в клубах пара, выпускает из бака воду, чтоб зарядить его новой порцией льда для воды. Потом опять иду разгружать дрова и отправлять сани за новым грузом.

После экскурсий собаки совсем привыкли к упряжи. Нет приятнее зрелища видеть дружную запряжку в работе и следить, как белые комочки сразу наваливаются на хомутики и принимаются перебирать ногами. Издали кажется — сорока-лапый червяк ползет по волнам снежной пелены, ныряет и прячется в складки — пестрый и шустрый червяк.

Около десятка архангельских начинают приучаться к работе, еще две-три везут сносно; остальные — безнадежны. Не потому, что их нельзя приучить к упряжи (что всем взятым из Архангельска упряжь совершенная новость — это теперь вне всякого сомнения), нет, иное — почти все архангельские совсем не приспособлены к холоду, они не умеют спать, зарывшись в снег, их мех без подшерстка; все эти — мерзнут даже при теперешних слабых холодах, худеют от мороза, не умеют защитить свой кусок от чужих посягательств, — это не собаки севера. Они погибнут.

Теперь-то уж с полной очевидностью выяснилось, что такое вообще эти «архангельские лайки». Поставлял их некто фон Вышомирский. Учитывая невозможность испробовать собак до отплытия, он продал нам по 50 рублей за штуку дворняжек, без сомнения, собранных где-нибудь в окрестностях города, а может быть попросту купил у фурманов по полтиннику за штуку. Поставщик долго не приводил собак, все это стало понятным здесь: он боялся, как бы обман не раскрылся до уплаты. Мы же наглое надувательство обнаружили только сейчас, когда нет никаких средств исправить зло, сделанное этим человеком всему нашему делу. В то же время Тронгейм из Тобольска доставляет для нас 45 настоящих сибирских, прекрасно выезженных лаек, перевозит всю свору за свой счет по железной дороге, кормит, и, сдавая, просит Седова, чтоб он по окончании экспедиции удостоверил качество собак. Эти собаки обошлись нам по 45 рублей.

4 ноября. Бесконечная оттепель. Вчера -3 °C, сегодня -5 °C. Мы пленники на «Фоке». Сегодня я почувствовал этот плен; он, впрочем, не тяготит. На что жаловаться? Сыты, здоровы, находимся в дикой неисследованной стране, в центре удивительных явлений природы. Когда вернемся к людям, будет что порассказать, — нет, такой плен не гнетет; кроме всего — он доброволен. Но плен все же существует, и ощущение его дало сегодня совсем новое для меня понятие слову «родина». Я не чувствую тоски по ней — это было бы слишком рано. Нет, пока почувствовалась только сущность этого слова, и вслед за тем от сердца протянулась как бы нить туда, далеко, ко всему оставленному на родине.

И все произошло только из-за того, что вспомнил: ведь сегодня наш академический праздник. Мне почему-то особенно живо представились: волнующий момент открытия отчетной выставки, ожидания нового, семья товарищей, вся жизнь искусства. Как это стало далеко! Я пошел собственной дорогой, по ней еще никто не ходил, я не увижу новых достижений, сколько еще времени? Год, два, три? Но помнить об оставленном я могу. — Сегодня праздник.

И вот я прибираю, чищу свою каютку, развешиваю новые этюды, потом меняю рабочую блузу на куртку с воротничком. Седов заходит зачем-то ко мне. Некоторое время он молча и с недоумением озирается, потом быстро что-то соображает и говорит:

— У вас семейный праздник? Почему вы ничего не сказали вчера, — мы бы празднество на всю экспедицию закатили. Упустить в эту скучную пору чей-нибудь праздник — да это преступление!

Во время обеда Седов с присущей ему любезностью обратился ко всем с маленькой речью — поздравление с праздником искусства. Последняя медвежина, праздничный графин и сладости подкрасили экстренное торжество, а после ужина мы долго засиделись, все уже вместе уносясь на родину воспоминаниями.

6 ноября. Поразительно теплая погода установилась после бури в двадцатых числах октября. Сегодня опять южный ветер и температура -7 °C. В местах смерзания отдельных льдин появились лужи, а кое-где даже полыньи. Только присутствием больших пространств открытого моря можно объяснить эту затянувшуюся оттепель. Но сказать с уверенностью, что поблизости есть открытое море, никто не может. Один раз я взошел на гору во время дневного рассвета. Мне показалось, что я вижу темную полосу моря на Ю.-З. горизонте, — но рассвет был так слаб! Было бы опрометчиво утверждать, что виденная вода открытое море, а не большая полынья. Мы замечаем каждый раз, когда направление ветра отклоняется от юго-запада и юга, температура резко понижается. Из того заключаем, что в той стороне — открытое море. Мы думаем, что ураган двадцатых чисел далеко отогнал льды от берегов Новой Земли.

7 ноября. Умеренный северный ветер -21ºС. Пустошный, один из постоянных наблюдателей метеорологической станции, слегка заболел. Визе и я приняли на себя ночные дежурства. Будем сменяться по неделе. Теперь моя неделя.

С двенадцати часов все спят. Только в моей каюте светится огонек. Я пишу, читаю, рисую, поглядывая время от времени на часы. Наблюдения производятся каждые два часа. Все отсчеты и запись показаний инструментов отнимают почти четверть часа. За пять минут до срока записываются показания двух ртутных барометров и одного анероида в каюте. С фонариком в руках направляешься на станцию. Там записываются показания всех инструментов в будках, проверяется исправность самопишущих приборов, делаются отсчеты термометров, помещенных на разной высоте (для определения температуры нижних слоев воздуха) и термометров, разложенных на снегу (определяется излучение земной поверхности). Дальше, необходимо взглянуть на флюгер и ветромер, на небо и облака, отметить формы и направление северного сияния и атмосферные осадки. На обратном пути измеряется температура морской воды. Затем предстоит влезание на ванты — там термометры, отмечающие температуру верхних слоев воздуха. Кроме всего, каждый час измеряется высота приливной волны. Мы гордимся, что нам удалось организовать на отдаленнейшем севере первоклассную метеорологическую станцию.