Но теперь еще не сказка: мы не хотим покуда такой сказки.

Живых здесь пятьдесят: тридцать одна собака, семнадцать человек и три медведя. Стоит корабль. Подходишь к нему из пустыни и через туманную поземь-вьюгу видишь голые мачты чуть-чуть накренились, черкнули по небу стеньгами. Под задней мачтой огонек. Это гнездо жизни в полночной стране.

Сегодня в гнезде несчастие: собаки разорвали Гусара, как две недели назад — Весельчака.

Собачьи драки, кончающиеся убийством, обычно очень кратки. Люди, выскочив на палубу, видят кучку взъерошенной псины, слышат слитно-хриплое рычание, предсмертный вой и жалобный лай слабейших. Люди бежат разнимать, колотят палками, раздают пинки и в поле битвы часто находят истерзанный трупик. Драки возникают часто по самому пустому поводу. Например: какой-нибудь пес отойдет подальше от корабля, — достаточный предлог, чтоб скверная дворняжка Аника по глупости бросился с лаем на ушедшего. Лай — боевой сигнал. По сигналу бросаются все, — для целой стаи превратить отделившегося в труп — дело одной минуты.

Иногда, если ушедший посильнее, например, Фрам — он, постоянно высматривая зверя, шляется вдали, — дело обходится не так просто. Фрам прекрасно знает, какая пустолайка подняла тревогу. Не дожидаясь, пока его станут «раздевать», он сам кидается на собак и на Анику — первым делом. Фрам прекрасный боец и тактик: воинствующий Аника обращается в позорное бегство, а Фрам, не давая опомниться, вгрызается в кучу остальных. При таком обороте драка кончается чаще всего общей легкой потасовкой. Из нее Фрам выходит или победителем, или в худшем случае отступает с честью.

В большинстве же случаев драка кончается иначе. Фрам своим натиском сбивает с ног одну из слабеньких, или та сама случайно падает в общей свалке, или наконец, — налетевшая со стороны новая собака валит первую попавшуюся, — все равно. Достаточно в общей драке упасть, — все остальные с отменным единодушием кидаются терзать зубами упавшего. Если через минуту не прибегут люди, — разрывают без пощады, весело, как на охоте. Итак, падение в драке карается смертью.

Все драки, кончающиеся убийством, протекают при непременном участии Варнака. Впиваясь в горло мертвой хваткой, он волочит побежденного; в то же время другие рвут на куски. Варнак никогда не набрасывается раньше времени. — О, нет. Он стоит, охваченный охотничьей лихорадкой, искря желтыми, звериными глазами, и ждет. Вот — три вцепились в одну, или какой-нибудь воин упал, удирать — Варнак все видит. Влетая желтым смерчем в груду свалки или наперерез беглецу, Варнак бьет широкой грудью, валит с ног — и, когда все кончено, трусливо озираясь на подбегающих людей, с поджатым хвостом отбегает подальше. Оттуда, облизываясь и смакуя кровь, он равнодушно наблюдает, как наказывают собак, и, словно не слыша, что его зовут, покойным шагом или рысцой отправляется еще подальше, как будто по своим делам. Лишь изредка тревожно оглянется: не гонятся ли люди.

Картина начала драки бывает несколько иной. — Тихий день. Собаки разлеглись кто куда. Вот стоит пес, поглядывая по сторонам, не идет ли Иван с ведром помоев или охапкой консервных жестянок, нет ли драки или иного собачьего развлечения, а то — просто глазеет на возню медведей, на работу людей. Почешется, лизнет, счистит зубами лед, настывший между пальцами, понюхает, зевнет с повизгом и потягом, — таково везде времяпрепровождение собачье.

Сибиряк свои досуги заполняет иначе. Его бытие — драка. Если драки нет, он начинает сам. Подбежав к какому-нибудь Пирату, настроенному по случаю хорошей погоды очень благодушно. Сибиряк закручивает хвост в три крючка и становится рядом с таким расчетом, чтоб зубы оказались на высоте Пиратова затылка. Такая поза сама по себе угроза. А тут еще Сибиряк без всякого повода заводит под ухом соседа ядовитое рычание: «р-р-р-р» без конца. Сибиряка знают: чаще всего — просто не обращают внимания, — задира отправляется дальше, опять становится в лихую позицию, опять «р-р-р-р-р». Часто бедняге так и не удается вызвать драки — рычи хоть целый день. Но случается: бесконечное задиранье начинает выводить из терпения менее благодушных, — погодя раздается тоже-сердитое: «р-р-р-р-р» — «уходи пока цел!»

Сибиряку того и надо. Он от радости даже виляет хвостом и при первом движении противника старается как можно удачней вцепиться в загривок. Этот важный маневр собачьего боя требует большой сноровки, — чаще всего вместо мягкого загривка забияка встречает острые зубы. За этим моментом всегда стояние морда в морду с оскаленными зубами. Иногда Сибиряк пробует атаковать, но неизменно встречает зубы, — раздается лязг. Этот вид драки может длиться часами, пока противники не покусают морд в достаточной степени, — не то выйдет Иван с ведром: тогда уж не до драки.

Случается, одному из противников удается схватить другого за шею, чаще Сибиряк сам попадает в такое неловкое положение. Начинается настоящая драка, — достаточный предлог, чтоб вмешаться третьему, четвертый на замедлит козырем влететь в свалку, затем — общая грызня, падение бойца и — кровавый исход. Потом прибегают люди с батогами или полу-загрызанная собака успевает спрятаться. Достойно заметить, что в течение недели, пока подживают раны, ей нельзя попадаться на глаза собачьему обществу. Без всякого повода всей стаей накинутся на битого и загрызут наверняка. Побитый твердо помнит это. Прячась по закоулкам, он голодает и лижет раны, отнюдь не утверждая права на еду законным путем — зубами. Таковы нравы собачьего общества: падение в драке карается смертью. Не имеющий силы отстоять свой кусок зубами, теряя густоту шерсти, слабеет. Если хочешь быть целым, держи хвост закрученным и зубы оскаленными, но сам драк не заводи.

Каждый раз, раскрывая тетрадь дневника, веденного на Земле Франца-Иосифа, я сызнова переживаю всю тяжелую, длинную зиму, так трагически окончившуюся. Теперь ясно, что исход нашего путешествия мог быть еще несчастней. Два лета кучка людей пробивалась в отдаленную страну — не просто ли было предположить, что на обратный путь времени потребуется не меньше? Идя вперед, мы имели изобилие припасов, а обратный путь с провиантом меньше чем на год и совершенно без топлива, конечно, должен быть значительно труднее. В то время как писались первые страницы, все было еще впереди. Да, — намечались кое-какие способы обратного пути: таких — перед людьми уже побывавшими в крайностях — всегда несколько на выбор, — недаром же мы прожили год в полярной стране, где без всегдашней готовности к решительным действиям шагу не ступить. Но могу сказать, никто особенно не задумывался над будущим. Почему? Потому ли, что Седов выбрал людей, «не склонных оглядываться назад», или просто человеку свойственно надеяться на лучшее? Мы шли еще вперед, казалось тогда. А думать об отступлении во время атаки как будто стыдно. Так или иначе — написанное в эту закопченую тетрадь мне и теперь не кажется легкомысленным, а скорее удовлетворяет. Год назад больше тревоги отражалось в текущих записях. Вот тогда слепая уверенность в благополучном конце была бы истинным легкомыслием. Теперь я говорю себе: вы научились кое-чему за год.

До захода солнца все чувствовали себя вполне хорошо. Да, — было в каютах прохладней, мешала теснота; но разве можно рассчитывать на особые удобства зимовки на 81-м градусе? После захода солнца пронеслось несколько бурь, впрочем, не столь бешеных, как на Новой Земле. Потом нажали морозы. Нахожу запись:

«26 октября. Стоят морозы, для такого времени весьма основательные: минимум вчерашней ночи — 33 °Cив остальное время температура колеблется между минус 24–28 °C. Здешний климат кажется нам значительно постояннее ново-земельского, до сих пор не бывало внезапных оттепелей.

Холода очень некстати. Пока была умеренная погода, жилось сносно; теперь при первых же морозах резко сказываются все неудобства, связанные с отсутствием топлива. Дров нет совсем. Печи разжигаются обломками ящиков и досок. Сверху посыпается немного каменного угля в порошке или бросается кусок моржового сала. И уголь и сало приходят к концу. С холодом примириться можно бы, значительно неприятней полное отсутствие вентиляции. Каждая частица тепла бережется — нельзя открывать иллюминаторы так часто, как в прошлом году. С утра вместе с запахами кухни распространяются все испарения растапливаемого льда и кипящего супа. Во всех каютах очень сыро. Нам приходится по несколько раз в день обтирать полочки и стенки, — иначе влажность, собираясь каплями, струится на пол. Механик выжимаемую из тряпки воду измеряет консервными жестянками. Он называет это занятие: «мерять потовую воду». Позавчера заявил: «Сегодня, знаете, набрал три с половиной банки!»