Решил отложить побег до очередной остановки. Мне уже мерещились картины, как с помощью английских рабочих я переберусь на Европейский континент и оттуда вернусь на Родину.

   Лишение свободы было для меня привычным делом. Я сидел в 1912 году в доме предварительного заключения и в немецкой тюрьме в Инстербурге. А в 1917 году довелось побывать даже в "Крестах". Но после кипучей революционной работы 1917 и 1918 годов лишение свободы теперь ощущалось особенно тяжело. Меня томила жажда новой деятельности на пользу молодой Советской республике.

   А машинист, как назло, тормозил поезд в самую последнюю минуту, перед подходом к станции. От резкого толчка конвоиры просыпались, встряхивали головами и удивленно вскидывали на меня заспанные глаза.

   Так мне и не удалось бежать.

   Рано утром на какой-то промежуточной станции один из матросов купил свежий номер газеты. Когда офицер вышел из купе, матрос протянул газету мне и со смехом ударил пальцем по тому месту, где красовалась какая-то заметка. Я прочитал ее и тоже не мог удержаться от смеха. Заметка была озаглавлена: "Мы захватили в плен первого лорда большевистского адмиралтейства". Сочетание таких противоположных понятий, как лорд и большевизм, было неожиданным. Но, как видно, английская буржуазная газета не могла перевести иначе мое звание члена Реввоенсовета Республики на понятный для своих читателей язык.

XI

   В сырое и туманное утро 10 января 1919 года мы приехали в Лондон. Моросил мелкий и частый дождь. В закрытом автомобиле, ожидавшем нас у вокзала, морская стража отвезла меня и тов. Нынюка в адмиралтейство. Машинистки и стенографистки бойко шныряли мимо нас. Делая вид, что спешат по делам, они все время с любопытством поглядывали в нашу сторону. Видимо, им было интересно посмотреть на живых большевиков, привезенных непосредственно из Советской России.

   Вскоре нас расковали. Мне предложили первым пройти в большую, казенного типа комнату, где за круглым столом восседали несколько человек в морской офицерской форме. В центре сидел полный бритый краснощекий адмирал лет пятидесяти. Рядом с ним занимал место прилизанный блондин с пробором, небольшими светлыми усиками и без бороды.

   Адмирал задал мне вопрос по-английски. Блондин перевел его на таком безукоризненном русском языке, что я было принял его за русского белогвардейца. Но некоторые обороты речи впоследствии разубедили меня в этом -- переводчик был чистокровным англичанином.

   Первый вопрос, предложенный мне адмиралом, чрезвычайно поразил меня.

   -- Что вы можете показать по делу об убийстве капитана Кромэ?

   Я ответил, что решительно ничего показать не могу. Мне лишь смутно помнилось, что в наших газетах сообщалось об убийстве офицера Кромэ в здании английского посольства в Питере в тот момент, когда он, препятствуя проникновению отряда, явившегося для обыска, первым открыл огонь из револьвера по советской милиции. Никакого отношения к данному событию я не имел.

   -- Но ведь это же дело ваших рук, -- недоверчиво произнес адмирал. -- Конечно, я не говорю, что вы лично участвовали в убийстве. Но несомненно, что это дело рук Урицкого и компании.

   У меня тотчас мелькнула догадка: "Не было ли убийство тов. Урицкого, совершенное Канегиссером, организовано англичанами в отместку за убийство Кромэ. Я с негодованием отклонил предположение о предумышленном убийстве Кромэ и добавил:

   -- Это роковая случайность, возможная в каждом вооруженном столкновении, которое в данном случае, насколько мне известно, было начато самим Кромэ.

   Затем англичане перешли к допросу относительно обстоятельств моего пленения. Наконец они предложили мне вопрос: сколько миноносцев и сколько матросов переброшено из Балтийского моря в Каспийское? Я заявил, что это военная тайна, и отказался ответить, хотя мне в точности было известно как количество матросов, так и названия кораблей, прошедших на Каспий по Мариинской системе и реке Волге.

   Мой отказ вызвал у англичан некоторое раздражение. Они было повысили голос, но, убедившись в безнадежности дальнейшего допроса, прекратили его.

   После этого меня снова сковали вместе с тов. Нынюком и вывели на улицу.

XII

   У подъезда адмиралтейства стоял открытый автомобиль, вокруг которого при нашем появлении столпились прохожие и мальчишки, с изумлением глядевшие на нас, как на белых медведей. В машине в сопровождении блондина офицера и нескольких вооруженных матросов мы были перевезены в "Скотланд-ярд" -- английскую охранку. Нас пожелал принять высший руководитель политической полиции Англии -- сэр Базиль Томпсон.

   Это был высокий, худой, элегантно одетый молодящийся старик с седыми, тщательно подстриженными усами. За другим столом, у стены, сидела стенографистка.

   Томпсон не предложил мне сесть. Через переводчика он поинтересовался обстоятельством моего пленения. Затем ему захотелось узнать мою биографию. Это не составляло секрета, и я удовлетворил его любопытство.

   -- Так вы большевик? -- с нескрываемым удивлением спросил Томпсон.

   -- Да, большевик...

   Меня отвели в соседнюю комнату. Через несколько минут из кабинета Томпсона вышел блондин и сообщил, что я буду состоять заложником за англичан, находящихся в руках большевиков.

   -- Какая судьба постигнет их, такая же участь ожидает и вас, -- многозначительно заметил светловолосый морской офицер.

   Тут же, как бы между прочим, он добавил, что английское правительство согласно обменять меня на одного английского морского офицера, родственника сэра Эдуарда Грэя, и трех матросов, попавших к нам в плен во время разведки где-то в лесу на Северном фронте, недалеко от Архангельска. По английским сведениям, они находились в Москве, в Бутырской тюрьме. Мне было предложено отправить об этом телеграмму в Совет Народных Комиссаров. Я попросил лист бумаги и набросал телеграмму. К моему тексту англичане внесли добавление, что ответ Советского правительства следует адресовать в Лондон, в учреждение, носившее имя Мирного парламента ("Peace Parliament"). Блондин обещал тотчас же отправить телеграмму по радио.

   Меня перевели в другую комнату и попросили подождать. Это был кабинет кого-то из чиновников охранки. В углу топился большой решетчатый камин, у которого грелся лысый полицейский чиновник и пил крепкий чай с молоком и белыми булками.

   Мне тоже принесли стакан чаю с булками. Это было кстати, так как с самого утра я ничего не ел.

   После чая меня вывели в коридор. В это время сэр Базиль Томпсон, в лоснящемся шелковом цилиндре, медленной походкой усталого рамоли торжественно проследовал мимо и отбыл, как видно, домой.

   После недолгого ожидания в коридоре привели и тов. Нынюка. Опять нас вместе усадили в автомобиль. Двое сыщиков неимоверной толщины тоже влезли в машину. На головах у них красовались черные котелки.

   Автомобиль тронулся, переехал по мосту через Темзу и быстро помчался по широкой и длинной улице. Вскоре он свернул направо, в какую-то боковую улочку, и остановился перед массивными воротами тюрьмы.

   Громыхая тяжелыми ключами, неприветливый сторож мрачно открыл ворота. Нас провели в тюремную контору. Шпики сдали каждого под расписку и, приподняв котелки, вежливо откланялись.

   Как во всех тюрьмах мира, нам была предложена короткая анкета: имя, фамилия, профессия, вероисповедание. Когда дело дошло до последнего пункта, то заполнявший анкету смотритель решительно стал в тупик. Он никак не мог понять, к какой церкви следует отнести меня. В ответ на его вопрос: "Так вы католик или протестант?" -- я упорно твердил: "Нет, я атеист".

   -- Католик? -- снова переспрашивал он, явно не понимая меня.

   -- Атеист, -- терпеливо отвечал я.

   -- Греческая церковь?

   -- Нет, атеист.

   -- Значит, протестант?

   -- Я вам говорю, что атеист, -- настаивал я.