После обыска двоих отпустили, а третьему через минуту всадили в висок пулю, и он первою жертвой молча упал на рельсы, и первая кровь заалела в снегу.

   Группы солдат все подходили и подходили. Наконец, на станции образовалась войсковая часть с офицерами и командирами.

   -- Стой! Кто идет? - крикнул офицер, хватая за воротник человека в тужурке и в красной фуражке, переходившего рельсы.

   -- Помощник начальника станции, иду на дежурство по долгу службы.

   -- Фамилия?

   -- Смирнов.

   -- А!! Вас-то нам и нужно!

   Его отозвали в комнату и потребовали назвать всех поименно, кого он пропустил с поездом в Фаустово.

   -- Даем срок полчаса. Не назовете - расстрел!

   -- Поезд я пропустил, это верно, - отвечал Смирнов. - Но кто сидел в вагонах, разве я могу это знать?

   -- Имена! Имена! - заревели семеновцы. - Полный список всех удравших товарищей! Торопитесь.

   -- Я не могу их знать. Я не знаю.

   Тогда его подвели к каменной водокачке и приставили к лицу револьвер.

   -- В последний раз: имена!

   -- Я же не знаю, кто садился в Москве в вагоны. Мое дело - путь, а не лица.

   В ответ грянули три выстрела, один в лицо, другой в затылок, третий в висок.

   -- Мы пришли сюда не миловать, но карать. - подтвердил солдатам полковник. - Поэтому требую от вас верности, мужества и решительности.

   Он разделил своих солдат на отряды, одних отправил по левую сторону насыпи полотна обыскивать население, других - по правую сторону, а часть оставил при станции.

   -- Никому пощады! Арестованных не иметь! - напутствовал он солдат и офицеров. - Ни за какие поступки, ни за какие ошибки вы ответственны не будете, кроме как за пощаду. Крамолу и революцию нужно вырвать с корнем, раз и навсегда! Это наш долг перед царем и отечеством. В добрый путь! Ожидаю от вас успехов.

   -- Рады стараться, ваше высокоблагородие! - громко и твердо отвечали солдаты привычные слова, не разбираясь в существе даваемого обещания.

   И они пошли.

   У офицеров были поименные списки и фотографии дружинников и главарей, но почти никого из них они не заставали дома. Большинство успело скрыться, а оставшиеся захватывались, допрашивались и отпускались домой. Но, когда они отходили шагов на десять - двадцать, им в спину пускались залпы, и они падали. Раненых добивали штыками.

   С раннего вечера и до полуночи по селению бродили семеновцы с ружьями, штыками и револьверами, отыскивая дружинников и революционеров, сея вокруг себя ужас и смерть. То здесь, то там раздавались ружейные залпы; то слышались отдельные выстрелы, то какие-то страшные выкрики среди зловещей тишины. Иногда голосили бабы, вопили, рыдали - и либо залп, либо сухой револьверный выстрел был им ответом. События шли одно за другим с поразительной быстротой. В несколько часов все обыски были закончены. В станционную комнату приведено было человек двадцать, и никто из них не знал, что они арестованы и что их ожидает. Все думали, что их вызовут к офицерам и те выяснят нелепость их ареста. Но участь многих из них была уже решена.

   В дом Щукина также входили солдаты.

   -- Где здесь оружие? Сдавайте без разговоров!

   -- Нет здесь никакого оружия, - отвечала Девяткина. - И никогда не было.

   -- А ты сама кто такая?

   -- Я жилица, Девяткина.

   -- А ты кто такой? - спрашивали Лариона Ивановича.

   -- Я ее муж. Официант из Москвы. Вчера на возу приехал. Проведать семейство.

   -- А ты кто? - спрашивали Федю.

   -- Я Щукин.

   -- Щукин! Давно ищем такого. Айда с нами.

   Они разломали печку, ища в ней оружие, подняли половицы, взломали шкаф, вспороли постели и, ничего не найдя, увели молчаливого Федю с собой, ударив его на всякий случай прикладом по шее.

   На другой день, когда зимние сумерки спозаранку начали окутывать дороги, хижины и горизонты, но виднелись еще в сером тумане соседние строения и прохожие люди, под солдатским конвоем от станции вдоль платформы повели нескольких человек; пересекли путь, вышли потом на Слободскую улицу и мимо щукинского домика направились к баням, замыкавшим дорогу. Люди глядели на все шествие из своих окон и с проезжей дороги и тревожно молчали.

   -- Ухтомского ведут, - шептали некоторые, угадывая в сумерках знакомую фигуру машиниста. - Крылова тоже ведут... и этих, пятерых... с тормозного завода.

   Видел все это из своего окна и Ларион Иванович. Он молча схватил шапку и пошел.

   -- Куда ты? Куда? Не суйся, - кричала, как обезумевшая, жена. - Федю неведомо куда девали. Теперь ты уйдешь!

   Она бросилась на скамейку и завопила громко и с надрывом, по-старинному, несколько нараспев, как не плакали бабы, может быть, уже лет двести. Но Девяткин был неумолим. Он ничего не ответил и вышел за ворота. До бань было всего три дома, а там начинался лес. У этого леса и остановились солдаты. Начальник приказал повернуть всех приведенных лицом к роще. Но Ухтомский отказался.

   -- Я не боюсь смерти, - сказал он спокойно.

   Тогда ему хотели завязать глаза, но он и от этого отказался.

   -- Поезд с дружинниками ушел из ваших рук только благодаря мне. Я знал, на что иду, и знал вперед, что вы меня расстреляете, если попадусь вам. Кого было нужно спасти, все спасены, и вам не достать их. Мое дело сделано честно. Теперь делайте ваше дело. Командуйте, господин офицер. Не томите.

   Девяткин закрыл лицо руками и бросился бежать обратно к дому. Зубы его стучали, язык онемел. В это время раздался залп, а через несколько секунд второй, а еще через две-три секунды одинокий револьверный выстрел.

   Очевидно, кого-то добивали.

   На третий день два воза с трупами остановились у кладбища, окруженные полицией, жандармами и солдатами.

   Широкая и просторная братская могила была уже заготовлена. Убитых брали с воза за ноги, за головы и подносили к яме; здесь принимали их другие, стоявшие в глубине ямы, и укладывали рядами.

   Девяткин стоял среди зрителей. Здесь были не только просто любопытствующие, но и близкие, друзья убитых, поневоле молчаливые и внешне покорные. Молчание стояло жуткое и торжественное. Мимо них проносили труп за трупом. Вдруг Ларион Иванович похолодел и задрожал мелкой дрожью, как в лихорадке, так что зубы его не попадали один на другой. Он увидел Федю с штыковою раной в горло и в живот, с запекшейся кровью.

   "За что?" - хотел крикнуть Ларион Иванович, но голос его оборвался: отчаянная боль защемила горло. Он побледнел и зашатался.

   А Федю принесли с воза к яме и там приняли его, как и всех прочих, и уложили в очередь.

   -- Следующего! Давай дальше! - торопили могильщики. - Не задерживай зря.

VII

   Миновали тяжелые, кровавые дни.

   Карательный отряд, очистив революционные гнезда до самой Коломны, возвратился в Москву. На каждой из станций, где он действовал, служили благодарственные молебны за помощь в подавлении крамолы, а начальник отряда произносил перед местными крестьянами торжественные речи.

   -- Я послан самим царем восстановить спокойствие и порядок. И я их восстановил. Не все главари пойманы, многие убежали и временно скрылись. Но им не убежать и не скрыться от законного возмездия! Царь надеется на вас, что вы сами не дадите еще раз завладеть собою кучке бунтовщиков. И если эти ораторы снова вернутся сюда, то убивайте их чем попало - топором, дубиной, ножом! Знайте, что за это в ответе не будете. А сами не сладите, известите нас, и мы снова придем!

   Народ стоял с непокрытыми головами, покорно выслушивал речь и молчал.

   После тяжелого сердечного припадка на братской могиле Ларион Иванович провалялся несколько дней, а затем должен был уехать в Москву, так как там начинались снова дела и его потребовали на службу. Он никому ничего не рассказывал о себе, говорил только об общем и то неохотно; ссылался на болезнь сердца и старался молчать.