Приезжая в родительский дом, я каждый раз как бы заново встречаюсь с ним. Посидишь на чистеньких, до желтизны выскобленных ступеньках крыльца, постоишь возле голубых тесовых ворот с резным карнизом и деревянными конями на обеих створках, заглянешь в увенчанный дубовым, замоховелым срубом колодец, из мглистой глубины которого дохнет в лицо вековой прохладой, — и вдруг подкатит, подкатит к сердцу какая-то сладко-щемящая, светлая грусть. И кажется, что старая изба всегда помнит, ждет меня и каждый раз норовит порадовать свиданием с детством.

Как-то на чердаке, где пахнет старой пылью, опилками и сухим березовым веником, я наткнулся на самодельный ткацкий станок. Бабушка да и мама ткали на нем когда-то. Немудрящие деревянные детали станка украшала затейливая резьба.

Попросил маму показать самотканое полотно. Она вынула из сундука несколько полотенец. Одно из них подарила мне. Как же я раньше не знал о них? Сколько лет пролежали в сундуке!..

Белая прочная холстина, а по краям — нарядная вышивка: гребенчатые ромбики, звездочки, трилистники…

— Экая прелесть! — подивился я, принимая от мамы полотенце.

Я не посмел употребить его по назначению и повесил возле своего письменного стола, рядом с книгами.

Однажды приехала мама в город, в гости к нам, увидела свое произведение в красном углу и сказала:

— Чего это полотенцем-то моим не утираетесь? Без дела висит…

Жаль, говорю, красоту такую губить, для бани и кухни есть у нас фабричные полотенца.

У мамы вдруг глаза повлажнели.

— Спасибо, сынок, — помолчав, сказала она тихо. — Вот как нынче подмечаете все, понимаете… А мы жили тяжело. Без продыху работали… Но, бывало, такое найдет, так заиграет изнужденное сердце, что всю ночь просидишь над пяльцами. И столько напридумываешь всего, навышиваешь!..

Посидев немного в раздумье, она опять заговорила о подаренном полотенце:

— Пошто оно тут, как в музее… А вы пользуйтесь им.

Слушал я маму и думал: вот уж правда — не для музеев и не на показ создавали свои изделия народные умельцы, а чтобы в быту их применять. Будь то сарафан, кружевная скатерка, расписная солонка, ложка, прялка, вышитый рушник — все это прежде всего необходимые бытовые предметы, в которых нуждается не один любитель-эстет, а множество людей.

Как-то декабрьским вьюжным вечером мама снова приехала навестить нас. Явилась, как всегда, с гостинцами. Сперва достала из сумки поджаренные семена тыквы и подсолнуха, банку соленых груздей. Потом вынула и легким движением развернула большой пуховый платок. Дымчато-серый, нежный, пушистый. Накинула невестке на плечи — красота!

— Вот и носи, доченька, на здоровье… А то бегаете тут в городе в шапчонках, не бережете себя…

— Спасибо. Какой красивый!

— В молодости я их вязала, а теперь времени нет да и стара, глаза устали… Красивый? Да ну… Вам бы к соседям нашим, в Новомусино, заглянуть или в Саракташ. Вот там — вязальщицы!

Рассматривая узоры каймы, я все более убеждался, что в руках у меня не просто платок — часть одежды, а искусная работа, произведение, в которое мама, как и в вышитый рушник, вложила все свое умение и старание, тепло рук и сердца. Не знаю точно что, но, кажется, именно та встреча и долгий неторопливый разговор с матерью в зимний вечер разбудили во мне какой-то новый интерес к оренбургскому пуховому платку — уникальному созданию народных мастериц.

Во многих селениях Оренбуржья о пуховом платке говорят как о привычном и обыденном деле. Да и вязка его не представляет тайны: чуть ли не в каждом сельском доме платки вяжут. На мои расспросы некоторые мастерицы так и отвечали:

— У нас тут всегда платки вязали, и мы теперь вяжем…

— Да что о нем говорить? Всюду он известен, наш красавец.

Известен? Привычен?

Но отчего же тогда всякий раз обновленно светлеет и радуется душа, отчего охватывает тихий трепет нежности и удивления, когда берешь в руки оренбургский ажурный пуховый платок?

По какому праву он навсегда «вселился» в Ленинградский музей этнографии СССР и в павильон ВДНХ в Москве?

Отчего желанным экспонатом входит в залы международных выставок произведений декоративно-прикладного искусства и изделий народных умельцев? Почему так страстно охотятся за ним заморские щеголихи, а композиторы и поэты слагают о нем песни?

Где истоки этой неветреной славы? Когда и кто впервые начал вязать пуховые платки?..

Начни вот так спрашивать, дознаваться — много вопросов набежит. А где взять ответы?

Вологодское кружево, расписная хохломская утварь, богородская деревянная игрушка, изделия кубачинских златокузнецов и мастеров Палеха, ворносково-кудринская резьба… Об этих народных художественных промыслах написаны сотни книг. Оренбургский пуховый платок, как ни странно, не стал пока предметом серьезных исследований искусствоведов и литераторов.

Областной бибколлектор и фонды госархива помогли мне поднять почти все материалы, в которых так или иначе упоминается о пуховязальном деле в Оренбургском крае.

Пожелтевшие страницы газет, рукописных трудов… Вот отчеты секретаря Оренбургского губернского статистического комитета, выписки из «Трудов Вольного Экономического общества», датируемые 1766 годом, полуистлевшая папка с деловыми письмами царских коммерсантов-животноводов, посетивших в разное время Оренбургский край. Любопытны исследования географа и историка Петра Ивановича Рычкова, переписка оренбургского губернатора с чиновниками из Главного управления землеустройства и земледелия России с министром внутренних дел…

Эти и некоторые другие архивные источники — каждый и все вместе — говорят о том, что оренбургское пуховое козоводство тесно связано с возникновением и ростом пуховязального промысла в крае. Издавна шло так: укреплялся промысел, повышались спрос и цена на козий пух — увеличивалось поголовье коз. И наоборот.

Первые сведения об изделиях из козьего пуха начали появляться еще в конце семнадцатого века, когда русские, закрепившись в Сибири и на Урале, вступили в торговые отношения с местным населением.

Уральских казаков заинтересовала одежда калмыков и казахов, которые пригоняли на продажу скот и привозили кое-какие продовольственные товары. В лютую стужу и колючий северяк, когда даже русская шуба плохо держала тепло, калмыки гарцевали на своих низкорослых лошадках в легкой с виду одежде из козьих шкур и войлока. Целодневно в степи, под открытым небом…

«Как же они терпят такой холодище собачий в своей скудной одежонке?» — дивились казаки.

Дивились до той поры, пока не обнаружили, что под легкими шубейками у скотоводов теплые поддевки-телогрейки и шарфы, связанные из мягкого шелковистого пуха. Возьмешь в руки шарф — невесом, но укутаешь им шею и плечи — благодать: такое легкое невыдуваемое тепло никакая шуба не подарит.

Изделия из пуха казаки стали выменивать на табак и чай…

— А кто, когда придумал коз чесать? — спросил я однажды знатного чабана совхоза «Губерлинский» Габдрашида Халниязова.

Габдрашид посмотрел на меня снисходительно добрым взглядом, словно на ребенка, который вдруг решил узнать о том, когда люди стали есть и пить.