Виделось Уссейну ясное апрельское утро. Солнце только что всходило, и розовые тучки неслись к нему навстречу. Закутанные еще у подножья легкой дымкой голубых туманов, уже одевались пурпуром горные вершины. В зеленой и влажной долине, весь обрызганный блестками утренней росы, цвел белый миндаль. Чудным ароматом поили его нежные лепестки окрестный воздух. Легко и отрадно дышалось под его благоухающими ветвями, осыпанными инеем весеннего цвета. Серебристый, праздничный, стоял он в пробужденном саду, и маленькие фиалки любовно и доверчиво жались вокруг него. Солнечный луч ласково играл с ним, ветер заботливо отряхал каждую душистую слезинку с его белоснежных цветов, распустившихся в сладостном предчувствии счастья... И чудилось Уссейну, что с любовью протягиваются к ному ароматные ветви, что радостные, страстные слезы, сверкая, падают на его грудь, проникают глубоко в его сердце...

   Он пошевелился и на мгновение открыл глаза. Удушливый мрак подземелья, как черная, сырая туча, сгущался над ним. Протянутая рука его нащупала голый, скользкий камень. Полные ужаса, мысли его снова помутились.

   Уссейн чувствовал, как что-то тяжелое гнетущее опускалось на него и придавливало к земле. Грозное, как нищета, мучительное, как рой безысходных забот, неумолимое, как нужда, чудовище сжимало его в своих костлявых объятиях. От дыхания этого чудовища все увядало и блекло. Железные когти его впивались в самое сердце, и резкие, зазубренные крылья веяли смертью и отчаянием. Оно ползло, извивалось, сжималось и ужасом наполняло душу. Уссейн вскрикнул. Темнота подземелья снова мелькнула перед его глазами и растаяла в безграничной пустоте пространства. Ничего не было. Уссейн слышал только жгучую, неутолимую жажду. И вот выше и выше стало подыматься перед ним сверкающее море. Оно могло напоить тысячи тысяч людей. Это необъятное море желтело и переливалось ослепительными лучами как растопленное золото. Тяжелые волны его высоко взметали свои червонные гребни и мириадами блесток рассыпались в темноте подземных садов. Иногда глубина моря вдруг становилась ясной и прозрачной, так, что на дне его можно было видеть драгоценный раковины, исполинские жемчужины и кораллы. И снова золотая зыбь сверкающей чешуей застилала поверхность. Уссейн чувствовал, как он тонет, как задыхается в этих тяжелых золотых волнах, но его неодолимо тянула к себе сияющая глубина, полная блеска и огней.

   -- Золото, вот золото! -- кричал, Уссейн.

   И в самом деле, уже наяву ему показалось, что золотистый луч проходит через черную трещину пещеры и смутно озаряет в темноте камни и уступы голых подземных сводов.

   Уссейн быстро вскочил, на ноги и бросился навстречу к поразившему его свету. Он сделал несколько шагов, и светящееся отверстие открылось перед ним.

* * *

   Уссейн очутился в огромной сталактитовой пещере. Разгорелся ли здесь снова его еще тлевший факел и наполнил светом подземную залу, или свет исходил от самих причудливых ее сталактитов, -- не мог определить Уссейн. Но пещера была полна сияния. Лучи света, казалось, отражались в колоннах, подымавшихся с земли к сводам и опускавшихся со сводов к земле. Неправильные очертанья, странные изломы этих фантастических колонн поражали своею неожиданностью. Сталактиты принимали здесь формы громадных известковых чаш, белых человеческих фигур и египетских обелисков. Казалось, сами подземные джины стоят здесь, застывшие и окаменелые, в неподвижном оцепенении, созерцая вверенные им сокровища... И с неизъяснимым трепетом увидел Уссейн эти таинственные сокровища. В глубине подземелья, среди сталактитов, горело и переливалось золото. Серебряные сосуды, наполненные блестящими червонцами, груды драгоценного оружия, золотые слитки, рубины и алмазы, вставленные в царственные диадемы, высоко подымались над землею, перепутанные жемчужными нитями, сверкающие, ослепительные... Казалось, все богатство мира сосредоточилось здесь в мрачном подземелье, озаряя его своим великолепием. Сотни рабов на своих крепких плечах не в состоянии были бы вынести отсюда и тысячной доли этого богатства. Сам пророк Сулейман не обладал такой несметной сокровищницей! Только целые народы веками могли накопить такие неисчислимые богатства, только подземные духи могли вырыть их и выковать из золотоносных жил, таящихся в горных пропастях в сердцевине каменных утесов.

   И над всеми этими несметными сокровищами, видел Уссейн, возвышалось золотое, усыпанное каменьями и жемчугом, ложе. Оно сияло, как солнце, над звездами этих драгоценных чаш и сосудов и затмевало их. Вышитые, пурпурные ткани покрывали его. Но та красота, которая покоилась на этом ложе, была ослепительнее и звезд, и солнца. Раз взглянув на нее, нельзя уже было видеть остального. Она неотразимой властью приковала глаза Уссейна.

   На этом ложе спала чудная красавица.

   Ее белые руки были сложены на высокой груди, полузакрытой серебристой фатою. Тяжелые черные косы падали с головы по краям пурпурных подушек с жемчужными кистями.

   В волосах сверкала диадема. Длинные, густые ресницы, как покрывало ночи, опускались на глаза красавицы, наполнив их вечными снами и мечтательными грезами. На бледном лице играла загадочная улыбка, говорившая о блаженстве и смерти. Рубины алых губ раскрылись, как лепестки очарованной розы, но они, казалось, не дышали более благоуханием. Яркие одежды и золотые украшения не могли усилить этой совершенной и страшной в своем совершенстве красоты. Если бы открылись ее опущенные веки и заговорили уста, взгляд убил бы всякого, в ком не бьется сердце небожителей, а слово своей музыкой окаменило бы грубый телесные формы. Жизнь этой красавицы умертвила бы смертного, и только после ее смерти он мог созерцать ее, не ослепленный.

   В безумном исступлении, забыв о золоте, и сокровищах, лежащих под его ногами, забыв о самой жизни, бросился Уссейн, чтобы в порыве бесконечного счастья обнять колени чудного образа, наполнившего его душу неведомой и могучей страстью.

   В этой красоте он нашел все, о чем смутно грезил c-uoeii ненастной мечтою, что чудилось ему в лучах заходящего солнца, и в голубом тумане горных вершин, и в легких очертаниях туч, скользивших по вечернему небу при лунном сиянии.

   Уссейн трепетно коснулся пурпурных одежд красавицы -- и обнял дымящуюся пустоту... Мелкий прах рассыпался перед его глазами... В тонкую земляную пыль обратились небесные черты, белые руки и черные косы... Пыльный прах кружился и вился в воздухе, лежал серой пеленой на золотом ложе, осыпал блестящее оружие и серебряные сосуды. Красота исчезла обманчивым, ложным видением, и от ее дымного следа веяло запахом смерти. Полный бесконечного ужаса, Уссейн упал ниц.

***

   -- Посмотри, моя белая гвоздичка, как тихо в саду! Ветер не шелохнет ветви высокого карагача, не качнет верхушки серебристого тополя. Сам светлоликий месяц не смеет заглянуть в широкую тень густых кустарников. Чего же ты боится, красавица? Никто не подсмотрит нас, не подслушает. Дай хоть разок отведать мне сладкого меда с твоих алых уст!

   Так говорил Осман, перегнувшись через колючий плетень и сильными руками обнимая тонкий стан хорошенькой, закутанной в длинное покрывало, Шерфе.

   -- Полюбуйся, какую расшитую чадру я тебе принес. В целом Бахчисарае ни у одной девушки, ни у одной молоденькой келенчек нет лучше! Взгляни сквозь нее на месяц: словно легкое, прозрачное облачко, она светится. И вся-то разубрана звездами. Видишь, вот красные, голубые, шитые золотом. Так и переливаются искорками на лунном свете! А все же, где им до твоих ясных глаз, моя алая черешенка! В этой чадре будешь ты вдвое краше и заманчивей. Каждая подружка в деревни тебе позавидует, всякий джигит заглядится на тебя. Надень ее, джан!

   -- Что ты, что ты, Осман? Да как же я ее возьму от тебя? Мне и показаться в ней нельзя будет. И мать, и сестры, и знакомые -- все спросят, кто подарил мне такую красивую чадру. Обновку все заметят. Не могу же я сказать, что сама купила.