Он вошел, свежий, в светло-сером, высокий, стройный, жизнерадостный, пахнувший воздухом и солнцем, как будто из другого мира. Руку он поцеловал ей выше кисти, и, не садясь, тотчас же, торопливо, чуждым этой квартире голосом, сказал:
-- Я за вами, Елена Сергеевна. Поедем за город, первые ласточки появились.
О ласточках он сказал так, будто все дело было в том, чтобы поехать их смотреть, -- и еще стал длинно объяснять, почему он не пришел в обещанный день.
-- Что же мы будем за городом делать? -- не дослушав его объяснений, спросила Елена.
-- Как что, -- странный вопрос! Буделл кататься, дышать воздухом...
-- И я вдруг поеду? -- будто с недоумением спросила Елена и вопросительно посмотрела на себя в зеркало.
-- В этом-то и вся прелесть, Елена Сергеевна, именно вдруг... Здесь дети, муж, будни, кухарка, а вы шаловливо, назло, взяли да исчезли... Послушайте же, ласточки прилетели!
-- Да... ласточки, это приятно, но если бы вы были женаты, то так не говорили бы, -- возразила Елена.
-- Елена Сергеевна, я никогда не женюсь, -- солгал он. -- Попробуйте оженить облачко. В жизни так много приятного, а мне и этот цветок хочется сорвать, и тот... Я, Елена Сергеевна, по правде говоря, и не понимаю, как могут мужчина и женщина сойтись серьезно навсегда.
-- Вы странный человек, -- отозвалась она, -- и рассуждаете как ребенок.
-- Нисколько... Подумайте, что выходит из прекрасной женщины после брака? Женщина-жена -- женщина без тайны, то есть смерть самого ценного, что нам дорого в человеке...
-- Почему же вы остановились? Говорите до конца...
-- Послушайте, Елена Сергеевна, -- сказал он каким-то другим голосом, заметив, что она побледнела и, как ему показалось, обиделась. -- Ведь все, что я сказал, не относится к вам. Вы, может быть, единственная, которая не подходит под общее правило. -- Эти слова он говорил всем женщинам и потому произносил их хорошо, с чувством, и в голосе его появилась убедительность... -- Только на вас замужество не оказало никакого влияния. Вы свежи, как девушка, чисты, и не обидно будет, если я прибавлю, что непорочны. Вы точно ласточка. Как это случилось, -- он с недоумением поднял высоко свои густейшие черные брови, -- не постигаю, но чувствую, что вы полны тайны, девичьего обаяния, и я... я кружусь подле вас, как зачарованный.
Она слушала, не глядя на него. Руки у нее чуть дрожали, и когда он кончил, ей вдруг пришла мысль, что если бы Глинский снял манжеты, воротничок, галстук и светло-серый сюртучок с розой в петлице, то перед ней очутился бы высокий, с тонкой, длинной шеей и странными бровями незнакомый мужчина. -- Она, наверно, от страха закричала бы. Но вот он одет... и ничего! Говорит Бог знает что, а она спокойно выслушивает... Как это странно!
И, подумав об этом, она про себя рассмеялась тому, что Глинский приезжает к ней, ухаживает, может быть, чего-то ждет от нее, между тем как в действительности она его презирает...
"Какой он не чуткий, -- сказала она себе и улыбнулась, -- и все-таки я поеду с ним, потому что мне это интересно, чего-то нужно, и я сама не знаю чего".
-- Как понять вашу улыбку? -- спрашивал Глинский, сделав наивные, как он полагал, нравящиеся женщинам, глаза.
-- Угадайте...
-- Едем же, едем, -- скользя по гостиной, весело и громко сказал Глинский, с радостью почувствовав вдруг, что этой улыбкой она сказала ему все: что согласна с его взглядами на семейную жизнь, рада его приезду, будет сидеть тихо и покорно, когда он за городом обнимет ее, и что даст целовать свои свежие, розовые губы и пахучие руки.
-- Я пойду одеваться, Константин Сергеевич, -- сказала Елена. -- Ждите меня терпеливо. Тут книги, только не курите много, -- муж не курит, и ему будет неприятен запах табака. Вас это не стеснит?
-- О, нисколько, -- ответил он, идя за ней. Она скрылась в соседней комнате, плотно притворив дверь за собой, а он сел в кресло и тотчас же, как бы назло закурил.
Елена, очутившись в спальне, лихорадочно быстро начала одеваться... Перебирая платья, она вынула то, которое больше всего шло к ней, и удивилась.
"Какая я странная, -- подумала она, -- и сама я себя не понимаю... Ведь мне нисколько не интересно понравиться ему, а я все-таки выбрала платье, которое лучше всего идет мне. Со стороны можно было бы подумать, что мне именно этого хочется. Какая неправда! Почему же я это делаю и почему мне не стыдно того, что делаю?"
На ее звонок пришла горничная крадущимися, неслышными шагами, очень довольная, что барыня уезжает с чужим барином, и стала застегивать платье на ее спине, улыбаясь своим мыслям. Елена же приоткрыла чуть-чуть дверь в гостиную и сказала громко:
-- Вам еще не надоело ждать, Константин Сергеевич?
-- Нет, нисколько, -- ответил он, вставая; голос его издали показался ей незнакомым, некрасивым. -- Забудьте о том, что я жду вас.
-- Давайте разговаривать, -- смеясь произнесла она... -- через дверь.
-- Давайте, -- весело ответил он, делая усилие разглядеть ее в черную скважинку.
-- Вы верите в Бога?
-- Вот что вам интересно?.. В Бога? -- переспросил он. -- Пожалуй, верю, -- подумав, сказал он.
-- И живете по заповедям?
-- Кажется, что так, -- рассмеялся он... -- Впрочем, не все исполняю свято.
"Как он далек от моей души", -- вдруг в порыве тоски подумала она и, помимо своей воли, сказала откровенно:
-- А я не верю ни в Бога, ни в заповеди.
-- Серьезно?
-- Серьезно...
"Зачем она об этом? -- спросил себя Глинский. -- Ах, понял... вероятно, намек, -- какой же я недогадливый".
-- Если правду сказать, -- с поспешностью выговорил он, -- то я тоже ни во что не верю... абсолютно.
-- Все же я думаю, -- как бы дразня его, сказала Елена, -- что вы хотя и не верите ни во что, однако дурного не сделаете.
"Кажется, ей нужен мой ответ, что я способен сделать дурное", -- подумал Глинский и сейчас же проговорил с жаром:
-- Нет, сделаю, Елена Сергеевна... Что захочу, то и сделаю.
-- Например, влюбите в себя женщину, -- но этого уже никто и дурным не считает.
-- Нет, я способен на все, Елена Сергеевна, уверяю вас.
-- А подделаете ли чужую подпись на векселе?
Он опешил... Вся его развязность, любовное настроение вмиг исчезло.
"Не понимаю, чего она хочет от меня, -- подумал Глинский. -- Может быть, денег или просто выпытывает. Зачем это? Ведь я хочу только обнимать ее, целовать, сделать своей любовницей... Какая странная женщина".
И ему сделалось неприятно, что он приехал сюда, что, может быть, всю дорогу надо будет поддерживать такой неинтересный разговор.
-- Нет, не сделаю, -- брезгливо сказал он, -- но потому, что это просто... ну, не эстетично...
-- А я бы сделала, -- искренно произнесла она. -- Я бы все могла сделать. Если только одну минуту подумать, что человечество по существу ничем не отличается от кучки муравьев, то можно все, что угодно, сделать... Нет, это все не то, я думаю иначе, а на словах выходит Бог знает что.
На этом разговор оборвался... Она была уже одета, и когда появилась в гостиной в открытом нежно-розовом платье, стройная, непохожая на других женщин, Глинский моментально забыл неприятный разговор и издал восклицание восторга.
-- Как вы хороши, как прелестны! -- вырвалось у него. Он искренно был поражен и тронут ее красотой. -- Сейчас у меня единственное желание: взять осторожно вашу руку и поцеловать ее почтительно.
Он так и хотел сделать, но она, странно довольная, веселая, не дала ему руки и велела горничной принести шляпу.
На лестнице, как только дверь закрылась за ними и щелкнул замок, Глинский без спроса взял Елену под руку... Она с каким-то жестом стыдливости высвободилась и стала быстро спускаться вниз, держась за перила. Глинский остался позади... Вынув папиросу из серебряного портсигара, со многими надписями и монограммами, он закурил и, весьма довольный этим началом, последовал за ней.