Саня брал у него книги, разговаривал с ним часто, вникая в существо каждой новой мысли. Особенно часто задавал вопросы из физики, химии и астрономии. Пономарчук от души смеялся над «салагой» и его вопросами, стукал его широченной ладонью по спине, приговаривал: «От же ж ты, хлопчику, який же ты дотошний!»

Всю жизнь встречавший холодные взгляды людей, Саня всей душой тянулся к боцману. Время шло. В половине февраля засверкало голубизной Черное море. Зеленые крыги, наросшие за зиму на прибрежные камни, оттаяли и упали в воду. Несло из степей ароматами прелой земли и пробуждающихся черешен, а с моря — соленым ветром, рыбацкими снастями и южными прериями. Все эти запахи перемешивались в Одессе в один неповторимый запах большого степного города, стоящего на берегу моря и являющегося крупнейшим портом.

Каждую весну в лиманах, за рыбацкими поселками, горят камыши. Кто-то невидимый поджигает их, и зарево бродит по побережью на десятки верст. Оно охватывает своим светом огромную площадь воды, и от этого заливы кажутся бездонной, черной пучиной.

Заметил в эти дни Саня, что за ним постоянно следит рыжий, синеглазый матрос.

— Тебе што надо? — спросил его.

— Та ничего.

— Видно барина по голенищам! Говори, што надо! — требовал не любивший ходить по кривой стежке Юдин:

— Ты извиняй… Я все не посмею спросить тебя: книжку бы мне какую дал… Разные ведь читаешь?

— А-а-а! — притворно смягчился Саня и достал рыжему библию.

— Спасибо! — ответил рыжий и отправился в свой кубрик.

Вечером Саню вызвал к себе старпом и мрачно сказал:

— Где книжки берешь?

— Покупаю.

— А какие?

— Все больше божественные.

— Смотри у меня. Если узнаю, что крамола — сгною в гальюне!

С этого дня встречи с боцманом прекратились. Лишь изредка он кивал Сане и, улыбаясь, спрашивал:

— Ну, как дела? Нормально? Ну, что ж, не тужи, братец!

Переход на корабль был мрачным. Клубились черным дымом трубы, остервенело гудел гудок, встречный ветер бросал в лицо соленую изморозь. Беспрестанные злые команды, топот ног по трапам, сутолока — все это взбудоражило и испугало молодого матроса: ему, привыкшему к деревне, казалось, что здесь все требует какой-то особой настороженности и бдительности. Но это было лишь первое впечатление, потом беды корабельной жизни захлестнули его с такой силой, что он сделал вывод: «Хрен редьки не слаще!»

Однажды Пономарчук спустился в машинное отделение, где работал Юдин, и, уловив момент, передал ему записку:

И вот первое задание.

В одном из кабачков на Большом Фонтане Юдина встретил веселый целовальник и дал еще один адрес.

Рыбацкий поселок. Лачуги, разбросанные вкривь-вкось, над обрывом и под обрывом. На острой, усыпанной крупной галькой косе, словно чудовищные туши кита, — баркасы. Каждое утро рыбаки уходят в море и возвращаются к вечеру. И каждое утро на базар, к привозу, спешат рыбачки с уловом. Днем в лачугах остаются только старухи, беременные женщины да голопузые, крепкие, как камни-голыши, ребятишки.

В выложенном из пиленого ракушечника домике с примазанными глиной сенцами Юдина встретила женщина лет под сорок, с красивым загорелым лицом. Она попросила матроса присесть. А когда Юдин спросил: «Не найдется ли самогонки?», засмеялась и сказала:

— Слушай сюда: Егорыч придет вечером!

— Я буду ждать.

Женщина развела летнюю печку, спустилась вниз, под обрыв, принесла в кувшине родниковой воды.

— Сейчас я что-нибудь горяченького сделаю, а ты пока посиди! — сунула на стол сковородку с жареными бычками и две черных лепешки.

Вечером пришел Егорыч. Это был мужчина средних лет, с карими, ястребиными глазами, с прокуренным, завернутым в колечко усом. Лицо у него было свежим и румяным, на щеках, пробиваясь сквозь бритую кожу, виднелись красноватые прожилки. Он весело оглядел Юдина с ног до головы, спросил:

— Откуда будешь?

— С «Жемчуга». Привет от боцмана.

— Ага. Ну, и ты, значит, привет Никите передай.

Они выпили по две чашки горячего чаю. Потом Егорыч вынес из кладовки большую черную пачку, развернул ее на столе.

— Листовки? — замирая, спросил Саня.

— Не все вам. Другим тоже надо. Вот половину бери, под тельник толкай, чтоб незаметно было.

Когда листовки упрятали на груди и спине Сани, Егорыч сказал жене:

— Вот что, Зоюха! Помочь парню придется: пойдем до порта на баркасе. Оставайся одна.

— С богом!

Они ушли в темноту, к берегу. Отчалили незаметно. Лишь на другой день Егорыч вернулся домой и, весело потирая руки, сказал жене:

— Этот парень только с виду кроткий и деревней от него припахивает. А глубже заглянешь — дока!

Машинное отделение — настоящая преисподняя. Вечный угар, дым, суровые, озабоченные лица, лоснящиеся скулы. Человек очень здоровый, крепкий, и то с трудом переносит вахтенные смены в машинном отделении. Молодые матросы покидают после вахты преисподнюю побледневшие и пошатывающиеся, добираясь до кубриков с тошнотворным привкусом во рту. Падают и почти умирают.

Боцман Пономарчук приходил к механику и, ругаясь на отличнейшем морском арго, уговаривал его:

— Поставь, стерва, вентиляторы. Побойся бога. Угробишь команду — быть тебе за бортом.

— Не пугай.

— Я не пугаю. Я советую.

Пономарчук с особой тщательностью следил за младшим матросом Юдиным. Ясноглазый и сильный боцман, подобно Сане, не боялся работы. В глазах его часто искрился смех. А матросы любили его за справедливость и за честь. Ему все хотелось узнать, рассмотреть, приспособить. Так, чтобы главному человеку на судне — матросу — стало легче. Он был общим любимцем. Балагурить позволял даже со старпомом и самим капитаном, но начальство (замечал Саня Юдин) недолюбливало Пономарчука.

Как и прежде, Пономарчук с Юдиным вдвоем оставались редко. Но зато когда встречались, боцман говорил уже доверчивее и откровеннее. Разговор вели обычно с жизни, о книгах, о друзьях. Саня каждую возможность побывать в городе использовал для того, чтобы приобрести новые книги. Читал их с упоением, а потом пересказывал матросам.

Пономарчук принес ему маленькую книжечку с черными ровными буквами на мятом переплете: «Программа Российской социал-демократической рабочей партии».

— Почитай, Юдин, — сказал. — Подумай!

Весна взяла свое. Набережные пенились от цвета белых акаций и каштанов, и в «машинке» от этого стало особенно тяжело. Матросы, вдохнув на палубе немного свежего воздуха, с головой погружались в душный смрадный подвал. Все были кислые, хмурые. Солнце палило вагранкою, звало наружу из дымного и чахоточного подвала. В висках колотился угар.

Саня стоял на посту около двигателей. Сосед, матрос из новичков, Ваня Черемных, с выражением безнадежности на лице крутил горячие вентили. Из-под бескозырки крупными каплями сыпался пот.

В дверях появилась свирепая физиономия старпома. «Потрошитель идет», — шепнул Юдин Ване. Но Ваня не обратил на это никакого внимания, он охнул и замертво повис на рукоятке. Саня оставил пост, подбежал к упавшему.

— Это еще что? А ну, на место! — заревел старпом. — А ты, касатик, работай, меньше обмороки закатывай, не барышня! — наклонился он к Ване.

Но Ваня был без сознания.

— Работать, живо! — заревел старпом и с омерзением ткнул лакированным ботинком распростертого на полу Ваню.

Тут произошло замешательство. Тяжелая рука Сани Юдина легла на плечо офицера и повернула его от Черемных. Глаза матроса налились кровью:

— Не троньте, ваше благородие!

Потом подошел к Черемных, бережно подобрался к нему руками под поясницу, поднял, тяжело, по-медвежьи ступая, направился к трапу.

За уход с поста молодой матрос Александр Юдин и попал в морскую тюрьму. Дело было направлено в следствие, и кое-кто предполагал, что теперь притихнут[14] неизвестные, но безусловно существующие на судне крамольники.