РОЗОВЫЙ РАССВЕТ

Матроса Криворученко поместили на так называемой карантинной ферме № 8, расположенной недалеко от Берлина, в хозяйстве бауэра Крюгера. «Зондерштаб-Р» использовал ее для проверки и обучения будущих агентов разведывательных служб и диверсантов.

Роль сына владельца дома, возвратившегося с Восточного фронта искалеченным и слепым, играл опытный лейтенант абвера. Свою ненависть к русским он вымещал на пленных. В первый же день за незначительную провинность, несмотря на указания обер-лейтенанта обходиться с пленным вежливо, он жестоко избил матроса и запер в холодном кирпичном сарае.

Через несколько часов прибыл фургон, и бунтовщика в сопровождении охраны увезли. Машина остановилась на окраине города у обнесенного высоким забором дома. Матроса провели длинным коридором и втолкнули в комнату.

Кабинет, в котором очутился пленный, представлял собой резкий контраст с камерой, с ее мокрыми стенами и цементным полом. Из-под зеленого абажура настольной лампы лился мягкий свет, около широкого письменного стола стояли большие обтянутые черной кожей кресла. Напротив — такой же диван. В простенке между окнами висела картина, изображающая пейзаж. Чистое розовое утреннее небо, широкое зеркало реки… У матроса она вызвала воспоминание о родной земле, отозвалась болью в исстрадавшемся сердце…

В углу на буфете стоял графин. В нем живым серебром поблескивала вода. Пленного мучила жажда. Вот уже третий или четвертый день ему почти не давали пить. Прошлой ночью в кошмарном сне ему привиделась вода. Она чарующе плескалась в ладонях, переливалась волшебными бликами, а затем как бы растворилась в воздухе. Губы пересохли и потрескались, во рту горело.

Моряк подошел к буфету. Дрожащей рукой схватил стакан, налил воды, жадно поднес ко рту… В то же мгновение слева на стене качнулась человеческая тень.

— Вкусная водичка! Будто из Донца! — послышалось за спиной.

Пленный от неожиданности замер. Сколько продолжался этот нервный шок? Секунду, две, минуту? Капли стекали по небритому подбородку, падали на грудь. Наконец он обернулся. Перед ним стоял загадочный обер-лейтенант, с которым он уже разговаривал в концлагере. Теперь Криворученко узнал его, «Это тот молодой немец Розе, с которым когда-то работали на одном заводе в Харькове…» Он вздрогнул, поставил стакан на столик.

Обер-лейтенант внимательно разглядывал пленного. Все то же бледное симпатичное лицо, большие голубые глаза… Именно таким он видел Сашку на том собрании, когда комсомольцы цеха избрали его своим вожаком.

— А ты не из пугливых, — нарушил молчание обер-лейтенант. — Не каждый в подобной ситуации отважится на такое. У нас за малейшую провинность карают на месте.

— За стакан воды! — уточнил матрос.

— За то, что было в лагере, на ферме, — устремил на собеседника внимательный взгляд офицер. — Ты в лагере поддерживал связь с партийным или комсомольским подпольем?

— Хоть изрежьте на куски, товарищей все равно не выдам, — с вызовом ответил пленный.

— Успокойся. Этого я от тебя не требую. И все же, может, объяснишь, как ты отважился поднять руку на арийца?

— Немного стоит жизнь какого-то пленного матроса…

— Действительно, улов был бы небольшой, — усмехнулся обер-лейтенант. — Ты способен на большее. Поверь, я хочу избавить тебя от неволи.

— Для чего?

— Я могу сделать так, что ты снова станешь человеком, будешь мягко спать, вкусно есть, пить… Не только воду, но и пиво. Немецкое пиво. Но вначале надо убедиться, стоишь ли ты этого. Расскажи, кем был до войны, как попал в лагерь…

Матрос нахмурил брови, его голубые глаза холодно блеснули. Шлезингер отступил на несколько шагов назад, перегнулся через стол и нажал кнопку вызова. На пороге появился солдат.

— Парикмахера ко мне!

— Есть! — щелкнул каблуками охранник.

Обер-лейтенант снова повернулся к пленному:

— Ну, рассказывай.

Минуту поколебавшись, Александр начал рассказывать о себе все, что, как он полагал, и без того могло быть известно немцам из его фронтовых документов и обстоятельств, при каких он попал в плен. Однако принадлежность к комсомолу скрыл. Походя вставил наспех придуманную историю о том, что до революции у его деда в Харькове была собственная пекарня.

Обер-лейтенант, казалось, поверил. Когда речь зашла о Харькове, воскликнул:

— О, я хорошо знаю твой родной город! Мне приходилось бывать там еще в сорок втором. Богатый край, и люди у вас деловые, работящие…

Раздался робкий стук в дверь, и в кабинет вошел парикмахер.

— Сделайте этого господина молодым, — шутливо бросил Шлезингер, указывая на пленного.

Александр сел, отвернул воротник робы. Скоро он был пострижен и побрит. И действительно, будто помолодел. Парикмахер собрал состриженные волосы, инструменты и, попросив разрешения, вышел. Обер-лейтенант, отложив в сторону дело, усмехнулся:

— Теперь ты похож на человека, Криворученко.

Не сводя взгляда с пленного, он вспоминал все, что с ним было связано: Харьков, завод, комсомольские дела… Криворученко смотрел на него равнодушным взглядом. «Прекрасно, — решил наконец Шлезингер. — Кажется, он меня не помнит».

На самом деле все было иначе. Матрос как только мог скрывал, что помнит Петера Розе. Когда-то он знал его как честного парня, комсомольца, патриота из числа молодых немцев, работавших на заводе. Теперь же не мог понять, почему он стал на путь предательства, пошел служить нацистам. Понимал лишь одно: от таких оборотней всего можно ожидать.

Заметив, как пристально, но ласково смотрит на него офицер, пленный иронически спросил:

— Скажите-ка, благодетель, чем я заслужил ваше внимание?

— А ты не спеши с выводами. Камеры-одиночки вот здесь, рядом, — оборвал его Шлезингер и снова перешел на дружеский тон: — Понравился ты мне своей смелостью, твердостью, поэтому хочу помочь тебе, указать спасительный выход. Отсюда только два пути: на свободу или в небытие. Советую избрать первый. Появится возможность побывать в Харькове, повидать родных. Только надо изменить свое поведение. Тогда мы отправим тебя на Украину. С соответствующим заданием, разумеется. Оно не из трудных, но требует, как бы точнее выразиться… находчивости, изворотливости… Времени на размышления у тебя мало. Прозеваешь момент — пойдешь той, другой дорожкой.

— Лучше в небытие, — решительно поднялся пленный. — Изменником Родины я не стану.

Установилась напряженная тишина. Лишь где-то за окнами звучал походный марш. Но вскоре утих и он.

— Ишь, какой быстрый! Все уже и решил, — с укором бросил Шлезингер. — Жить ты хочешь, это я знаю, но условия мои отвергаешь. А ты не торопись, подумай. С точки зрения здравого смысла я не должен бы обращаться с таким предложением именно к тебе — человеку, который даже не скрывает своей ненависти к немцам. Где гарантия, что, попав в Харьков, ты не сделаешь какой-нибудь глупости! Видишь, я тоже рискую. Чего я добиваюсь от тебя! Чтобы ты учел наши и свои личные интересы. А там будет видно. Я знаю, что для таких, как ты, лучше погибнуть в борьбе, чем где-то за решеткой или колючей проволокой. Подумай, хорошо подумай об этом. Даю тебе ночь. Больше не могу.

Обер-лейтенант посмотрел на висевшую на стене картину, и взгляд его потеплел.

— Ты все понял? — спросил он пленного.

Тот растерянно кивнул. Шлезингер нажал кнопку звонка.

— Я вызову тебя завтра…

В тот же день обер-лейтенант доложил Пайчеру, что приступил к обработке матроса. Тот, мол, клюнул. Мотивы! Войну Советы все равно проиграют. Скоро вступит в действие новое секретное оружие рейха. С голода тоже умирать не хочется… Если материальное вознаграждение будет хорошим, то согласен выполнять приказы немецкого командования. Разумеется, разведчик много выдал авансом. Фактически матрос еще мог и отказаться. Но Шлезингер интуитивно чувствовал удачу.