— Ох, умоляю вас, — начала она, призвав на помощь последние остатки терпения, — перестаньте наконец наскакивать друг на друга, как петухи перед курицей. Я думала о тебе лучше, Луций Севилий. Неужели ты не можешь замолчать первым, чтобы он поскорее ушел.

— Он оскорбляет тебя каждым словом! — Луций едва сдерживал ярость.

— О боги! — вздохнула Диона. — Похоже, в жилах любого мужчины бродит отрава, портит кровь даже самым чутким и здравомыслящим людям и лишает их разума.

Она прямо взглянула на них обоих.

— Будьте так любезны, уйдите отсюда. Оба! И никаких поединков. Я не хочу иметь на совести вашу кровь.

— Я пока не закончил! — рявкнул Аполлоний. — Отошли прочь этого чужестранца, а мы с тобой еще поговорим!

— Нет! — отрезала Диона. — Убирайся немедленно! И не возвращайся до тех пор, пока не сможешь говорить разумно — без всяких гнусностей. У тебя нет права на ревность.

— Уйти? — задиристо вопросил Аполлоний, мотнув подбородком в сторону Луция Севилия. — И оставить тебя наедине с ним?

— Он утром отплывает в Сирию, — отчетливо проговорила Диона. — И проведет ночь один — как и всегда, с того дня, как поселился здесь. Если, конечно, для тебя не в счет кошка, которая согревает ему ноги, когда я задерживаюсь во дворце или храме.

Ее ирония ускользнула от него, чего и следовало ожидать; но Луций Севилий разразился оглушительным хохотом, за что Аполлоний наградил его убийственным взглядом.

Диона слегка повысила голос.

— Сенмут!

Слуга появился с быстротой, свидетельствующей о том, что его ухо только что оторвалось от двери.

— Сенмут, будь добр, проводи господина Аполлония до дверей. И пошли сюда Гая, чтобы помочь Луцию Севилию.

Искусству выпроваживать надоедливых гостей прежде, чем они раскроют рот, она научилась у Клеопатры. Распрощавшись, царица сразу же забывала незадачливых визитеров и вспоминала лишь тогда, когда желала их видеть или имела на это терпение. У Дионы такого дара природы не было.

Голова ее раскалывалась, а глоток вина только ухудшил дело. Диона оперлась локтями о ручки стула и спрятала лицо в ладонях, чувствуя себя совершенно измученной.

Пришла кошка — откуда-то ее выгнала гроза — и свернулась у ног хозяйки. Это было слабым утешением, но все же Дионе стало легче — по крайней мере не пролилось море слез.

Лучшим спасением женщины от черствости и эгоизма мужчин или разлуки с ними — кроме слез — всегда было просто переживать день за днем, занимаясь привычными делами. Для этого у Дионы был сын, ставший очень строптивым после отъезда его временного наставника, служение в храме и визиты к Клеопатре. Для Клеопатры это означало быть царицей и матерью своего сына и ждать того, кто родится.

Диона чувствовала себя сродни оставшемуся незасеянным полю. Она смотрела на Клеопатру, раздавшуюся от беременности, и подозревала себя в зависти, которая нет-нет, да покалывала ее ненароком. Ох, надо было отбросить нелепую сдержанность хотя бы на одну ночь, и у нее появилось бы что-то еще, помимо дерзкого языка Тимолеона, ради чего стоило жить. И неважно, что Луций Севилий никогда не давал ей понять, что хочет этого, и даже не выказывал своего интереса. Он холодно попрощался с нею, произнес дежурные равнодушные слова благодарности за гостеприимство; она также сухо ответила ему, и то, что лежало на сердце, осталось невысказанным.

Возможно, Клеопатра была так спокойна потому, что решила: Антоний вернется в этом году. С Дионой она держалась прохладно и отчужденно, но их отношения постепенно все же стали напоминать прежнюю давнюю дружбу. Казалось, царица не замечала, что ее жрица тоже поглощена своими мыслями.

— Ох, какая же я дура! — воскликнула Диона, оставшись наедине с кошкой. Кошка ее не слышала — она спала, подставив бока солнцу. После того как Диона подобрала ее в Тарсе, она очень скоро стала весьма упитанной, теперь же была просто толстой. Ничего, скоро она будет кормить котят и возиться с ними — и быстро похудеет.

— Я такая дура, — сказала она солнышку и тишине галереи, проходя между колоннами, похожими на вязанки тростника и папируса. Напротив галереи возвышался фонтан в греческом духе. Нимфа казалась необыкновенно глупой, дельфин усмехался с маниакальным задором.

— Никогда еще я не была такой идиоткой… Ни разу в жизни не находилась в таком дурацком положении. Впрочем, мне никогда особенно не нравилось лежать рядом с мужчиной.

Будь в галерее кто-то еще, кроме нее, он от души повеселился бы, услышав, что она никогда не лежала рядом ни с одним мужчиной, кроме своего мужа. Для Аполлония же близость с женой была таким же привычным занятием, как и все остальные, а доставлять ей удовольствие — этим он себя не утруждал. Такие мелочи Аполлония не заботили. Только однажды он спросил, не сделал ли ей больно. Так как больно не было — вернее, не больше, чем всегда, — она ответила «нет», и больше он ни о чем не спрашивал. Диона с горечью подумала, что муж мог бы заодно поинтересоваться, приносит ли он ей радость. Может, тогда она и сказала бы ему правду.

А было ли ему вообще до этого дело? Ну а если уж на то пошло, как повел бы себя Луций Севилий?

«И что я о нем знаю?» — гадала она. Действительно, что? Безусловно, он вежлив, умен, застенчив в компании, но вполне непринужден со знакомыми — это раз. Он из хорошей семьи; почти всех его родных Диона сразу узнала бы, даже случайно встретив, — столько он про них рассказывал. Это два. Он не верит в магию; по-настоящему — нет, хотя сам обладает мистическим даром. Это три. Она знала о нем все, что только может знать друг! Луций и называл ее так… если только именно это имел в виду. Но… друг — не возлюбленный. Возможно, в таких отношениях он настоящее чудовище.

Чепуха! Что за глупости лезут ей в голову! Луций Севилий будет с женщиной мило застенчив — как тогда, когда впервые ее увидел, — или таким же добрым, понимающим, мудрым, как тот мужчина, что сидел с нею допоздна, позабыв про вино и время, хотя часто уже брезжило утро.

Да, конечно… но все-таки он ни разу, даже не намекнул, что хочет чего-то большего… Луций не женат, он сам говорил и наверняка не лгал. Была у него наложница в Галлии, но она бросила его ради мужчины, который мог на ней жениться и сделать ее почтенной дамой. Луций Севилий никогда не приводил домой женщин и не ходил в бордели… насколько ей известно. Если она была ему нужна — следовало только сказать…

А если бы он сказал? Что Диона могла ответить?

— Тупица! — выговорила она, свирепо тряся головой. — Тупица, тупица, тупица.

Кого она имела в виду? Себя? Его? На эти вопросы ответа у нее не было.

От беременности Клеопатра отяжелела настолько, что ходить ей стало трудно и неприятно; она даже старалась лишний раз не садиться на трон. Теперь царица нередко откладывала многие дела или перепоручала их сановникам. Неотложные вопросы она решала, устроившись на ложе в своих покоях, открытых свежему воздуху, или плавая в большом бассейне купальни. Только там ей становилось легче, только там ее тело, отягощенное высокой горой живота, могло немного расслабиться. Близилось время разрешения от бремени, и теперь она проводила в воде почти целые дни, вылезая наружу только для того, чтобы ее умастили благовонными маслами, сделали массаж и понежили прохладой опахал, а потом снова забиралась обратно в бассейн.

— Теперь понятно, почему Таурт[29] выглядит именно так, — жалобно произнесла она. — Ну разве придумаешь лучшее воплощение для богини деторождения, чем бегемот?

Диона сонно улыбнулась. Стояла невыносимая жара, как всегда в Египте в преддверии весны. Она оставила Клеопатру мокнуть в бассейне, а сама дремала неподалеку, дрейфуя лежа на спине; изредка ее сознание выплывало в явь. Медленно поворачивая голову, она видела царицу, расположившуюся на своем обычном месте — на выступе, по грудь в воде. Ее служанки плескались в дальнем конце бассейна, перебрасываясь шуточками. С этого же края было почти спокойно: здесь находилась только Клеопатра да она.