Странно, но Луций Севилий вовсе не походил на отвергнутого воздыхателя.

— Правда? А как он поживает?

— Полагаю, что неплохо. Я не видела ни его, ни Андрогея с того самого дня — помнишь, перед твоим отъездом. Мне ясно дали понять, что я могу и дальше присматривать за Тимолеоном, раз уж он так безнадежно испорчен, но его брат должен остаться чистым и незапятнанным недостойным поведением матери.

— Неужели все обернулось так скверно?

Если бы он начал ее жалеть, Диона, вероятно, в сердцах влепила бы ему пощечину. Но Луций Севилий говорил спокойно; он не казался шокированным или неприятно пораженным, он был просто огорченным, как мог быть огорчен друг. Они ведь были друзьями. И в память об их дружбе Диона сказала:

— Нет. Кризис назрел давно — еще до твоего появления, а в тот день нарыв наконец прорвался. Как только у Аполлония появился повод окончательно разлучить меня с Андрогеем, он использовал его сполна. Надеюсь, тебе понятно, почему эта история внушила мне отвращение к повторному замужеству.

— Со мной все было бы иначе, — сказал он.

— Аполлоний тоже не с этого начинал, — проговорила Диона и взмахнула рукой. — Не надо спорить. Я до смерти устала от споров. Мне хватило их с Аполлонием. И с Тимолеоном — когда я сказала, что не возьму его с собой в Антиохию. Мне с лихвой хватает их с…

— Кстати, почему ты приехала в Антиохию без Тимолеона? — перебил ее Луций Севилий. — Я надеялся его увидеть. Наверное, он уже стал молодцом хоть куда…

— Тимолеон учится в Мусейоне, — остановила его Диона. Глаза ее сузились: — Не расстраивай меня.

Луций Севилий пожал плечами и вздохнул; он выглядел наивным и невинным, как ребенок, и это не казалось странным. Лицо его было гладким; в волосах не блестела седина. Он был красив, как всегда. Диона вдруг ощутила странное желание — ей захотелось встряхнуть его.

— Я правда люблю тебя, — сказал он своим мягким голосом с едва уловимым акцентом. — Если, конечно, это любовь — каждую минуту думать о тебе, смотреть на любую признанную красавицу и считать ее дурнушкой по сравнению с тобой; помнить каждое слово, сказанное нами друг другу, — даже самое мимолетное и банальное. Если это и есть любовь, значит, я люблю тебя с того самого дня, как впервые увидел.

— Ах! — воскликнула Диона. — Истинная поэзия! А теперь ты будешь цитировать Сапфо[40]!

Луций Севилий передернулся и отступил назад, но тут же взял себя в руки.

— Тебе не нравится Сапфо?

— Иногда нравится — под настроение. Когда ей есть что мне сказать. «Луна взошла, и Плеяды. Я лежала на ложе, одна…»

— Я не поэт, — спокойно сказал он, — и не щеголь, обожающий цитировать стихи к месту и не к месту. Я вижу правду о себе и говорю тебе ее. Я люблю тебя.

Диона покачала головой. Она верила ему, но очень уж стремительно надвигалось на нее что-то огромное, внезапное после такого долгого-долгого ожидания… И как безмерно она жаждала этих слов — если бы только могла позволить себе; если бы только…

— Это совсем не по-римски, — только и сказала она. — Мне всегда казалось, что римляне отбрасывают такие пустяки, как любовь, получив свой первый официальный пост.

— Не все, — возразил Луций Севилий. — Некоторые из нас почти живые люди. Например, Антоний — он ведь любит египетскую царицу.

— По-моему, он любит корабли, которые она может ему построить, — сказала Диона.

— Да, отчасти ты права. Но их связывает гораздо большее. Она — его вторая половинка.

Сейчас Диона чувствовала почти то же самое, но не хотела чувствовать — по крайней мере, не теперь, не к этому мужчине… Она оттолкнула его словами, подобными удару кинжала.

— Но я-то не твоя вторая половинка. И не хочу снова выходить замуж. А если я и выйду, то совсем необязательно за тебя. Я ведь тебя совсем не знаю. Ты — незнакомец, встреченный мною четыре года назад, который снимал у меня комнату на один сезон. Разве это повод для того, чтобы принять твое предложение?

— Конечно, нет.

— Но твое сердце, конечно, подсказывает тебе другой ответ?

Луций Севилий казался шокированным.

— Повторяю: я не поэт. Возможно, я и выжил из ума, но я — честный дурак. Могу ли я получить позволение хотя бы ухаживать за тобой?

— Нет, — ответила Диона.

— Тогда могу ли я считать себя твоим другом? Разве это так уж много?

— А почему ты не спросил об этом с самого начала?

— Потому что я дурак. И что еще хуже — честный дурак.

— Хорошо, — сказала Диона. Ей было неимоверно трудно сердиться на него. Луций Севилий сейчас очень походил на Тимолеона — если бы Тимолеон был взрослым мужчиной, римлянином и не приходился ей родственником. — Дорогой друг! Какая радость снова видеть тебя!

Он колебался — то ли застигнутый врасплох ее чуть ироничным тоном, то ли ему тоже нужно было успокоиться и вспомнить, кем они были друг для друга раньше. Столь прохладные отношения были для него нелегким делом — как и для нее, но это единственное, на что она согласилась — до поры до времени, пока не обдумает его предложение. Немного помешкав, но постепенно обретая уверенность, он взял ее за руку.

— И вправду, радость, друг мой. Хорошо ли жила ты все это время?

Диона подавила смех. Это выглядело нелепо. Она заставила себя сосредоточиться на простых, ничего не значащих словах.

— Неплохо. А ты?

— Изнывал от любви к… — Он перехватил ее взгляд. — К египетскому пиву.

Она прыснула.

— Ты же ненавидишь египетское пиво.

— Ты что-то путаешь. — Луций Севилий потянул ее назад, усадил на парапет и сам сел рядом, все еще держа ее руку. Диона напряглась и попыталась высвободиться, но он мягко сказал:

— Расскажи мне обо всем. Что придумывал Тимолеон, чтобы безвременно свести тебя в могилу. Он до сих пор Гроза Матерей?

— Конечно, — ответила Диона. — Как ты мог сомневаться? Знаешь, где я его нашла однажды поздно вечером? Он танцевал в борделе. А оправившись после этого приключения — что, слава богам, заняло добрую часть года, — решил поискать приключений вдоль Нила. Я дала ему возможность добраться до Мемфиса, прежде чем отправить домой. Его чуть не продали в рабство, в каком-то городе он затеял заварушку и якшался в пустыне с бандитами. Тимолеон до сих пор получает от них весточки, а однажды они заявились его проведать и подарили ему одну из своих большеглазых маленьких лошадок. Теперь Тимолеон ездит на ней без седла и уздечки.

Луций Севилий хохотал до слез.

— Ох уж этот Тимолеон! Ну, а я не могу похвастаться такими интересными приключениями. Правда, я провел год среди галлов: меня приняли в какое-то племя — в основном из-за моих способностей к охоте и благодаря тому, что я выучил несколько слов из их языка.

— И спас жизнь сыну вождя?

— Ничего подобного. Разве я похож на героя легенды?

С минуту она изучала его взглядом.

— Немного. Да, что-то есть.

Луция Севилий вспыхнул румянцем именно так, как она помнила, с тем же чудесным смущением.

— Очень жаль! Мне бы этого не хотелось.

— Наверное, твоя римская невеста пыталась льстить тебе подобным образом.

— Почти. — В его тоне промелькнуло едва заметное раздражение. — Я все же думал, что ты встретишь меня чуть-чуть теплее.

— A-а, ты, наверное, ждал, что я скажу тебе, какой ты красивый, — рассмеялась Диона.

Его щеки стали совершенно пунцовыми, но настроение оставалось вполне сносным. Дионе вдруг захотелось так поддразнивать его всегда, в любую минуту, всю жизнь… Но жизни их были в руках богов.

— Не обращай на меня внимания, — сказала она. — Расскажи-ка мне о галлах. Или лучше поговорим о римлянах?

Какое-то мгновение ей казалось, что Луций Севилий откажется говорить о чем бы то ни было. Но он внезапно смягчился, и даже стал подтрунивать над собой.

— Галлы… Кстати, о галлах — я все время писал тебе оттуда письма, потому что знал — тебе интересно все, что со мной происходит. Эти письма здесь. Я все не находил времени, чтобы отправить их, и оставил у себя — до того дня, когда мы снова увидимся.