— Ты ничего подобного не сделала.

— Только не согласилась стать твоей женой. Наверное, ты клянешь царицу за то, что она превратила в грека своего римлянина, потому что я не последовала ее примеру.

Луций Севилий развернул коня. Он был хорошим наездником, Диона это заметила — как люди в моменты кризиса замечают любые мелочи и ищут в них спасения от неотвязных мыслей о большом и болезненном. Персиянка в ней одобрила, как легко он держит поводья даже сейчас, когда на душе скребли кошки.

Уже повернувшись, на Восток, он не вонзил шпор в бока животного и не послал его галопом в строй. Конь, стряхнув с себя лень бездействия, оказался не менее горячим, чем жеребец Антония, но он не желал тратить силы, вставая на дыбы и бесцельно гарцуя. Ноздри его, почуяв ветер, раздувались; конь мягко пофыркивал, словно говоря: он поскачет, но только если его хорошенько попросят.

— Ты поступила… разумно, — сказал он дрогнувшим голосом, наконец нарушив молчание. — Вряд ли ты могла принять предложение человека, который так надолго покинул тебя, ничего не объяснив и не прислав даже весточки.

— И к тому же римлянина, — добавила она. — А я — восточная женщина.

— Это как раз неважно.

— Однако то, что Антоний тоже связался с женщиной с Востока для тебя важно.

— Антоний — совсем другое дело. Но я не триумвир, не живое воплощение Рима и не его лицо. И никогда не собирался им становиться.

— Ложная скромность, — обронила Диона.

— Нет. — Он натянул поводья. Жеребец выгнул шею и забил копытом, не одобряя проволочку. — Я никогда не мог похвалиться последовательностью. И беспристрастностью в том, чего жду от своего полководца.

— Но ты честен, — напомнила она. — И всегда был таким. Обещай мне кое-что.

— Если смогу.

— Обещай, что ты будешь присылать мне весточки — и почаще, если получится. Не оставляй меня наедине с твоим молчанием — как тогда, когда ты уехал в Рим.

Луций Севилий кивнул не колеблясь, — она видела это.

— Обещаю.

— Нет, возразила она. — Этого мало. Обещай.

Он понял — как поняли бы большинство мужчин.

— Клянусь тенью моего отца. Я всегда буду помнить о тебе и сделаю все, чтобы и ты помнила меня тоже.

— И пришлешь письмо, записку, словечко на крыльях духов ветра — все, что только можно.

— А если я все это сделаю?

«До чего же римляне хитрые!» — улыбнулась про себя Диона. Римлянин — всегда римлянин, даже тогда, когда он дает клятву друга… или любовника.

— Если ты все это сделаешь… — Диона подошла поближе, подождала, пока он успокоит своего жеребца, и притянула его голову вниз, пока их лица не оказались на одном уровне. Луций Севилий не сопротивлялся; он словно ждал этого момента. Диона легко коснулась поцелуем его губ, пахнущих корицей.

Он медленно выпрямился. Лицо его было мрачным, но глаза сияли.

— Как бы я хотел, чтобы это случилось много месяцев назад.

— И я тоже. — Диона быстро отступила назад прежде, чем… Она не знала, что ей взбредет в голову, и была готова или прыгнуть к нему на коня и умолять взять ее с собой, или просить остаться с ней, или увезти ее за тридевять земель. Неожиданно для самой себя она полностью утратила рассудочность — после стольких месяцев хорошей обороны. Будущее настигло ее внезапно — сейчас они расстанутся, и одни боги знают, надолго ли.

Диона выпрямилась и призвала на помощь все свое самообладание, пытаясь взять себя в руки. Это было очень непросто — но она не напрасно столько лет училась владеть собой, служа царице.

— Доброго пути. И помни свое обещание.

— Обязательно. Я вернусь. И тогда… ты выйдешь за меня замуж?

— Может быть.

Луций Севилий медлил. Его конь снова забил копытом и заржал.

— Что ты, — сказал он наконец, — этого мне хватит надолго. И когда-нибудь ты все же будешь со мной.

— Главное — помни, — ответила она. — И возвращайся.

— «Луций Севилий, гаруспик, из Армении — госпоже Дионе из рода Лагидов, в Александрию, с приветом и пожеланием доброго здравия».

Диона сделала паузу. Она читала письмо Тимолеону. Ее пальцы дрожали, что было смешно. Это ведь просто письмо, а не поэма любви.

— Смотри, он пишет salve и chaire[47] — как римлянин и как грек. — Она надолго замолчала.

— Читай дальше, — попросил Тимолеон.

Диона с напряжением всматривалась в мелко исписанный папирус.

— Сейчас. Где же я остановилась? «…с приветом и пожеланием доброго здравия. И Тимолеону Аполлониду — с горячим приветом и теми пожеланиями, о которых он наверняка сам догадается».

Тимолеон громко прыснул. Диона слегка шикнула на него и улыбнулась, но продолжала читать.

— «Надеюсь, что письмо найдет вас всех в добром здравии и благоденствии. Надеюсь я также, что вы наслаждаетесь миром и покоем вашего чудесного города, который я тоже успел полюбить. Покинув тебя и твою царицу, госпожа, мы пошли маршем на север, по римскому берегу Евфрата — в Армению. Нас уверяли, что эта страна наш друг, в основном благодаря стараниям полководца Публия Конидия Красса. Народ действительно оказался дружелюбным и гостеприимным, но местность была столь же непроходимой, как и те, где я бывал раньше: гора на горе и сверху еще по горе. Так мы и шли, с грехом пополам, пока не дошли до Caranus — самого сердца Армении.

Здесь нас уже ждал Конидий с оставшейся армией. И какой армией! Он, госпожа, я уверен, что даже сам Александр в зените своей славы не видел ничего подобного. Казалось, она простиралась на тысячи и тысячи двойных шагов[48] вокруг города — вернее, городка, как ты назвала бы его после Александрии, но в той части мира он выглядит как могущественная метрополия. Наша армия набилась в него до отказа, даже прихватила поля вокруг городских стен. К исходу дня все еще казалось, что этому не будет конца. Наконец, все расположились и развели походные костры. Их огни мерцали, как звезды на черном небе. Я стоял на городской стене, смотрел вниз и думал: наверное, такое видят боги, глядя с высоты на планеты.

Ну, тут уже запахло поэзией, а я не поэт. Хочу только сказать: это — великая армия, величайшая армия эпохи. И каждый воин в ней душой и телом предан тому, кто ведет их на битву. Их преданность — нечто невероятное; она фанатична. Вздумай какой-нибудь безумец даже только шепнуть что-то, кроме слов глубочайшего обожания, и он тут же обнаружит, что окружен вооруженными, угрожающе-опасного вида людьми, готовыми умереть за доброе имя своего полководца; они почтут это за счастье. Маршируя перед ним, воины кричали и ликовали до тех пор, пока у них не осипли глотки; тогда они стали бряцать копьями о щиты, подняв такой шум, что, казалось, горы гудят от звона.

Они любят его, моя госпожа, и называют Великим. Но Антоний для них еще и простой смертный, которому не чуждо ничто человеческое. Завидев, как он тащится в свою палатку после одной из пирушек, люди смеются и говорят: «Смотрите, как бог вина опять его накачал». Но потом опять истово поклоняются ему, служат ему, как служили бы богу, и каждый, не моргнув глазом, отдаст за него жизнь. Антоний дает этим людям то, что им нужно больше всего — войну, на которой они могут сражаться, и полководца, который поведет их в бой. Именно это давал своим подданным и Александр.

У Антония, как и у его великого предшественника, есть дар устраивать спектакль из всего и талант к великому и грандиозному. По-моему, и тому и другому он научился у Цезаря — и у Клеопатры. Он оказался способным учеником.

Итак, сейчас, собрав все силы, мы выступили в поход. Армия необъятна — словно население целого города, карабкающееся по горам в Мидию. Антоний собирается взять Атропатену, которая — очень кстати! — является главной сокровищницей царства. Тогда парфянам будет нанесен удар в самое сердце, а наша армия баснословно обогатится — такое не приснится и самому алчному смертному, даже царю».