— Вряд ли… — начала Диона. — Я не… не так быстро…

Она противоречила сама себе и понимала это — как и он. Но муж сделал вид, что ничего не заметил, разве что слегка приподнял брови.

— Мы еще побудем с детьми — до отплытия. У них все будет в порядке. Наверное, все-таки Мариамну лучше отправить в храм. Для тебя они потрудились на славу — почему с ней должно быть иначе? А Тимолеон наконец займется делом. Наступило время, когда он должен почувствовать вкус ответственности.

— Как разумно, — съязвила она. — Как рассудительно. Я тебя ненавижу.

Уголок его губ нервно дернулся.

— Ни одной женщине не нравится, когда мужчина проявляет благоразумие. Это бывает так редко — и всегда застает ее врасплох.

— Ох! — Диона с трудом сдерживала смех, хотя еще сердилась. — О боги, да ты просто невозможен.

— Нет, — возразил он. — Это ты невозможна. Но я люблю тебя. И мне почему-то пришла в голову забавная мысль: получилось бы замечательное приключение для нас двоих, если бы мы были юными новобрачными.

Она тоже подумала об этом и ужаснулась. И когда начнется война… если начнется… и он погибнет…

— Попозже, — прошептал он. — Время для страха придет позже. А сейчас время для любви.

Диона попыталась сказать «нет». Но он был слишком сильным. И в сердце своем она, наверное, тоже была такой, когда, вопреки здравому смыслу, вещим мыслям и мрачным предвидениям, вдруг запела.

В Афинах Антоний и Клеопатра находились на вершине земной славы. Страхи Дионы казались теперь далекими тенями, смутными воспоминаниями, подобными снам. Ее тепло и радостно встретили, прекрасно разместили, и она вдруг обнаружила, что стала объектом вежливых и не очень вежливых шуток и насмешек тех, кто думал, что очень хорошо понимает, почему так неожиданно объявилась в тылу подруга и родственница царицы, с мужем и без детей. Антоний считал, что до этого они просто не хотели принимать на себя обузу скучной службы. Так же считала нужным думать и Клеопатра.

Ходил слух, что царице была отвратительна сама мысль поселиться в Афинах, в том же самом доме, куда Антоний привез Октавию и где они жили несколько лет как муж и жена. Но на самом деле все видели, как Клеопатра взяла верх над неприятными воспоминаниями. Редкий афинянин вспоминал теперь римлянку — царица Египта полностью вытеснила ее. Это была победа; настоящий триумф. Клеопатра, царица и богиня, правила Афинами так же, как правила Александрией — силой ума и богатства. Афины, подобно Александрии, хорошо знали власть интеллекта — или тешили себя мыслью, что знали.

Диона никогда не бывала в этом городе, который так много мнил о себе. Он был древним — но моложе Мемфиса и Фив; красивым, но Александрия, праздничная, оживленная, была ей милей. Этот город был гордым — но таковы все великие города. Претензия называться городом ума и мудрости из-за того, что он назван в честь девы-богини[83], поразила Диону как грандиозный и забавный абсурд.

Луций смеялся и называл ее неизлечимой александрийкой. Он полюбил Афины; полюбил карабкаться по холмам Акрополя и бродить вдоль храмов, блуждать по улочкам нижнего города; любил он и походы в порт Пирей, гавань — окно Афин в мир. Освобожденный от забот о семье и доме и обязанностей в Мусейоне, он представлялся совсем другим человеком, которого, как ей иногда казалось, она едва знала. Наверное, таким был юный Луций, изучавший философию в достопочтенных садах Академа — улыбался даже чаще, чем говорил, и находил все новые и новые места, чтобы удовлетворять свое любопытство и страсть к прогулкам.

Диона нечасто ходила вместе с ним. Жены в Афинах сидят по домам, а на улицу выходят только в случае крайней необходимости. Также, по слухам, жили парфянки — практически взаперти, — и честь и привилегию видеть их имели лишь мужья. Только женщины менее уважаемого слоя — гетеры — могли ходить по улицам так, как ходили женщины всех сословий в Египте.

Клеопатра, будучи царицей, вела себя как вздумается. Диона царицей не была. Жены почтенных горожан принимали ее — но недвусмысленно намекали, что ждут от нее поведения, подобного их поведению. Ей следовало жить так, как живут они: в четырех стенах — неважно, в стенах ли их домов или повозок и паланкинов. Жительницы Афин были неизменно, одинаково скучными, необразованными и неначитанными, сосредоточенными только на мужьях, детях и маленьких семейных неурядицах, с плавной скукой перетекавших в грандиозные скандалы. Мужья-афинцы — эрудиты, умные, сообразительные и мудрые — в присутствии Дионы чувствовали себя неуютно. Она была слишком явно уважаемой женщиной и чересчур образованной[84]. Это смущало их, они не знали, как ее воспринимать, и в общем-то не одобряли.

Диона не могла никому пожаловаться — и меньше всего Луцию Севилию. Он думал, что жена осознанно сделала такой выбор: предоставила ему возможность ходить куда захочется, а сама сидела в своей комнате на вилле, которую нашел для них Антоний. Разумеется, иногда ей приходилось посещать царицу. Она решила, что вынесет свое затворничество: не станет портить мужу удовольствие. Кроме того, гордость не позволяла ей жаловаться. Диона радовалась, что по крайней мере Луций счастлив: казалось, здесь он был счастливее, чем в Александрии.

Она словно отражала его счастье: улыбалась, очаровывала мужа, ходила туда, куда ей дозволялось ходить, и ждала воли богини — та снова умолкла, сразу же как только Диона приплыла в Афины; словно это было ее единственным желанием.

Ни одна тень не омрачала сияния славы владыки римлян и его египетской царицы. Казалось, им суждена блестящая судьба. Сам Рим, или большая часть властей предержащих, прибыл, чтобы прислуживать Антонию: добрая половина сената и даже два консула, которым по закону принадлежали право и власть править Римом. Они всегда были сторонниками Антония, и выбор их был сделан за много лет до того, как триумвиры поделили империю и ее высшие должности, но это никого не волновало. Значение имело только то, что они здесь, в Афинах, в лагере Антония. Город кишел сенаторскими тогами. Греция, до сих пор не видевшая консулов во всем величии власти, теперь смотрела, как этих благородных римлян сопровождает почетный эскорт ликторов с фасциями[85]. Топорики, воткнутые в пучок прутьев, сами по себе являлись несерьезным оружием, но символом были мощным — символом самого Рима.

Триумф Антония в Александрии был овеян славой и легендами о его блеске и роскоши. Приезд римской знати, отрезвляюще-аскетичной по сравнению с восточной пышностью двора царицы, был, тем не менее, более утонченной победой. И последствия были весьма глубокими: римский сенат разделился, и половина его двинулась на Восток и осела там.

Ничего подобного раньше не случалось. Октавиан оставил за собой Рим, но не был уверен в том, что оставшиеся на Востоке сенаторы — его сторонники, или хотя бы не сторонники Антония.

Антоний мог бы взять Рим; сенаторы побуждали его подумать над этим. Но он никогда не предпринимал шагов, к которым не был готов, и редко думал в спешке. В Афинах ему было удобно. Он строил флот, обучал армию и развлекал своих гостей с грандиозным размахом.

Диона говорила себе, что именно это богиня и послала ее увидеть. Рим упал к ногам Антония. Нужно всего лишь объявить об этом на Форуме — и Рим будет принадлежать ему.

Ему — и Клеопатре, как только они избавятся от Октавиана. Мысль об Октавиане была источником постоянного раздражения. На пирушках Антония считалось проявлением хорошего тона поднять кубок за племянника Цезаря и пожелать ему счастливо проводить время среди теней в преисподней; или высмеять его чопорные натянутые манеры и тайные выходки. Все знали — или громко провозглашали, будто знают, — что будут делать, когда Октавиан падет и они опять станут хозяевами в Риме.

В зените ослепительной славы, перед лицом сливок сената и двух консулов, Антоний провозгласил конец своему союзу с Октавианом. Он развелся с сестрой Октавиана, и та больше не называлась его женой и супругой божества. Клеопатры с ним в тот момент не было: процедура развода проходила в присутствии сената, в зале, приготовленной для него афинянами. Царица хорошо понимала, что лучше не сыпать соль на раны; ведь здесь она не была всеобщей любимицей — даже та часть Рима, которая прибыла служить Антонию, не особенно жаловала ее.