Конечно, Геба могла слышать его голос сквозь тонкие стенки шатра, но ему нравилась иллюзия уединения. Диона закончила застилать ложе и выпрямилась, слегка вздохнув. Луций испугался, но жена выглядела и говорила вполне нормально. Вероятно, богиня защищала ее от болезней, одолевавших лагерь.

— Мы проигрываем войну, — продолжил Луций. — Это видит всякий, у кого есть голова на плечах. Но почему? У нас еще много солдат, денег, сильные позиции. У противника отличный флотоводец, но нет ни денег, ни стен, за которыми можно укрыться. Что произошло?

— Удача, — отозвалась Диона. — Судьба. Рок. Боги. И еще — гордыня. Антоний был чересчур уверен в себе. Он многое упустил из виду и слишком долго ждал.

— Но Клеопатра могла бы все это предвидеть. Почему же она не расшевелила его, не сдвинула с места.

Диона не стала его задирать, но в ее голосе послышались сердитые нотки.

— Клеопатра делала то, что казалось ей лучшим для Египта.

— Но не для Рима.

— А почему она должна печься о Риме?

— Потому что, — ответил он терпеливо, — Рим может сожрать ее живьем. Рим — это власть в нынешнем мире.

— Необязательно, — возразила Диона. — Антоний все еще силен. И он — вторая половина Клеопатры.

— Да, так говорят и римляне — и ненавидят ее за это.

Диона села на кровати, прямо как изваяние в египетском храме; руки ее покоились на коленях. Светильник озарял ее фигуру. Его жена была очень красива. Красивая, далекая, отчужденная…

— Домыслы Рима мало волнуют Александрию.

— Взволнуют, когда легионы Октавиана пройдут маршем под воротами.

— Не пройдут, — отрезала Диона, но голос ее был менее твердым, чем следовало бы. — Клеопатра не допустит этого.

— Надеюсь, — отозвался Луций. — Сейчас боги посылают фальшивые знаки. Что еще они сделают с нами ради своей забавы?

— Твои боги, — подчеркнула она. — Возможно, они посылают тебе знаки о том, что победит Рим. Им ведь хотелось бы этого. Но у нас свои боги, и они нас защитят.

— Что ж, молись им.

Она окинула мужа довольно суровым взглядом, словно он был незнакомцем, к которому не мешало бы присмотреться и который нес в себе серьезную угрозу.

— А зачем тебе здесь оставаться, если Октавиан вполне может победить?

— И ты еще спрашиваешь?

Диона кивнула, хотя ответа не требовалось.

Луция трясло, и он не мог с собой справиться.

— Я помню о чести и о данной мною присяге. Я помню, что такое дружба.

— A Roma Dea есть до этого дело?

Он покачал головой.

— Я женился на женщине с Востока. И никогда не жалел об этом, не пытался ничего изменить. Как я могу винить Антония за то, что он поступает так же, как и я? С той же добровольной неизбежностью?

— Все, что делает Антоний, бросает вызов Риму, которым он мечтает завладеть. Ты просто обольщаешься. Горожанин может позволить себе это. А правитель — нет.

Мысли Луция — слово в слово, горькие мысли — прозвучали сейчас из уст Дионы. Тон ее был мягок, но бесстрастен и безразличен, будто она никогда не любила его и не была его женой.

— Я никогда не дезертирую. И мне безразлично, кто собирается сделать это.

— Планк, — пробормотала Диона. — Патриций, фигляр… И друг Антония. Он один из первых, кто изменил присяге верности. Агенобарб умер. Он никогда не передаст тот поцелуй Лелии. Лихорадка убила его. Деллий колеблется. Он обожал Клеопатру, почти поклонялся ей, но привязанности слабеют: величие — это бронза.

Луций пристально взглянул на нее. Вещала сама богиня, матерь богов Египта.

— Но бронза слишком быстро тускнеет.

— Великая слава быстро меркнет.

Диона вздохнула и опустила голову, но вскоре выпрямилась и снова заговорила обычным голосом.

— Если тебе нужно уйти, уходи. Я знаю, что для тебя значит Roma Dea. Она разрывает на части твое сердце.

Слова жены прозвучали холодно, и это было невыносимо. Если бы она спорила, бушевала, была разумно неразумной, как любая жена, он, наверное, выкрикнул бы что-нибудь в ответ, поссорился с ней и ушел в гневе. Но ее понимание, спокойствие приятия обезоружили его. Его душа была обнажена, и сейчас он ненавидел себя.

— Я знала это еще в Афинах, — сказала она, окончательно добивая его. — И даже в Александрии. Ты был потрясен увиденным и хотел вернуться в Рим — в близкий тебе Рим, неразвращенный восточной роскошью. И неважно, что мечта эта была тщетной с того дня, как первый Сципион[89] произвел на свет потомство. Он был твоим Римом. Ты дорожил им, лелеял его. И до сих пор лелеешь. А теперь, когда ты искал знаки для Антония, боги солгали тебе. Как ты можешь оставаться возле него, если даже сами боги забавляются им?

— Я всегда был его другом, — ответил Луций, с трудом выговаривая каждое слово. — Я служил ему верой и правдой.

— А теперь больше не можешь служить. Поэтому уходи. Октавиан с радостью примет тебя, как принял всех остальных выдающихся защитников Антония.

— Дезертиров.

— По-твоему, вернуться с неверной дорожки в объятия Roma Dea — дезертирство?

Луций чуть было не ударил жену. Он с трудом сдерживался, глядя в ее холодные темные глаза, прикованные к его лицу.

— Ты смеешься надо мной.

Диона покачала головой.

— Я чувствовала бы то же самое, если бы Египет призывал меня. Но ты не желаешь меня понять, правда? Ты хочешь, чтобы я спорила с тобой. Но я слишком устала. Мне очень многое нужно сделать.

Где-то за непроницаемой маской ее лица пряталась женщина, любившая его; Луций верил ей — всем сердцем. Но теперь он не мог отыскать ее. Эта Диона была чужестранкой, жрицей, орудием богини.

И все же она была его женой.

— Если мы успеем уложить вещи, — сказал он, — то сможем уйти до рассвета.

— Ты сможешь, — согласилась она.

Луций предпочел не расслышать ее слов.

— Октавиан будет хорошо обращаться со мной. Конечно, он мерзавец, жадный до денег, но знаком с искусством дипломатии. Я приложу все силы, чтобы он не вынудил тебя сделать что-нибудь во вред Клеопатре.

— Ему это не удастся. Я останусь с моей царицей, куда бы она ни пошла.

— Ты — моя жена, — напомнил Луций Севилий.

Она коротко кивнула, соглашаясь, но тут же сказала:

— Я — голос богини. А царица — богиня на земле.

— Мы уйдем вместе. Я ни за что не оставлю тебя здесь, на произвол судьбы. После поражения тебя могут ранить, изнасиловать, убить…

— Но ты не вправе сделать за меня выбор, — промолвила она, по-прежнему холодно, по-прежнему спокойно, но лицо ее побелело. — Я знаю, ты должен идти. Ты ненавидел каждый шаг по пути из Афин. Roma Dea призывает тебя, и она получит свое. Но у меня другая богиня.

Луций встал; Диона села в молчании. «Это тупик; неумолимый и жуткий, как сама Roma», — подумал он.

— Чтобы фурии прокляли твои видения! — выпалил он наконец. — Я обещал, что никогда не брошу тебя. И не брошу.

В первый раз спокойствие изменило ей. Она протянула к нему руку.

— Нет! Это разорвет тебя на куски.

— Я обещал, — упрямо повторил он.

— Я освобождаю тебя от твоего обещания.

— Нет.

— Ты должен уйти. Ты нужен твоей богине.

— Тогда пойдем со мной.

— Нет.

И снова в шатре повисло молчание. От него не было спасения. Луций чувствовал, как разрывается его сердце. Рим — на другом берегу пролива. Здесь — Египет и его сторонники. Даже воздух в этой стране казался нездоровым, коварным, полным экзотических благовоний, духов, ароматов Востока. Луций вдохнул полной грудью — и его чуть не стошнило.

Тут, в этой комнате, на ложе, сидела его жена и молча глядела на него. Это место он выбрал сам. И останется здесь, пусть даже погибнет — и Диона возненавидит его.

Луций расстелил на полу простыни и завернулся в них. Диона не препятствовала ему. Насколько он видел, жена спала всю ночь. Он же едва сомкнул глаза: боль в сердце была слишком невыносимой.

Но он все вынесет. Он уже давно сделал выбор. И не отступится от него.