В литературе такое простое словосочетание как “причина времени” почему-то не применялось, не встречается явным образом. Но однажды эти слова стали для меня неотвязными, превратились в определенный методический прием, инструмент, с помощью которого удобно исследовать предмет. И оказалось, что они упростили множество вопросов и облегчили понимание. Речь как бы не шла об истине, а об удобстве. Новый термин стал неким ключом, открывающим смысл и направление прежних духовных поисков. Выяснилось, что поиск природных существующих причин часто и был главным нервом напряженных, подчас исключительно драматичных переживаний, связанных с неуловимой материей времени и пространства. Проглянул какой-то порядок, с чего начинать.
Концепция “причины времени” явилась с одной стороны как бы и обобщением предыдущего, но с другой стороны, ни на что прежнее не походила, о ней надо было, оказывается, догадаться. Как потом обнаружилось, на него наталкивала та не замечаемая прежде тонкость, и открылось содержание прежних исследований, которые исподволь направлялись этим понятием. Таким образом, оно стало работоспособным, потому что высветило не один какой-нибудь ареал в прошлой науке, а все поле исследования без всяких исключений, оказалось применимо ко всем связанным с временем и пространством вопросам, решениям и размышлениям и совсем в разные века. Иначе говоря, концепция как инструмент понимания и исследования оказалась универсальной, что-то освещало в каждом предыдущем достижении.
Второе положительное свойство концепции, заставившее ей доверять, было менее обязательным, даже эмоциональным, но тоже облегчавшим размышления.
Оказалось, что всю историю данного вопроса можно представить немного не так, как в истории науки привыкли. Обычно, подчиняясь чувству развития и преодоления устарелого знания и в погоне за новым, исследователи представляют его историю серией переворотов. Каждый последующий этап есть более или менее полное, более или менее решительное опровержение, отрицание предыдущего. Так случилось в начале двадцатого века, когда идея абсолютного времени уступила место идее времени относительного, когда наступила эпоха релятивизма. Об этом написано много книг.
А вот рассмотренная с точки зрения “причины времени” история его развития оказалась вовсе не революционной, это слово к ней не подходило.
Революции, вообще любые отрицания и ломки относятся скорее к неживой природе. Больше всего ломают окружающее всякие извержения, наводнения, землетрясения и тайфуны. Они подчас меняют все кругом неузнаваемо. Напротив, все живое движется не спеша, зато в одном направлении. То же относится и к сфере мысли. Она развивается развертыванием, становлением, разверзанием внутренних потенций, новое не зачеркивает старое, а наслаивается на него. Прошлое наращивается, образуя структуру и формируя постепенно культуру и цивилизацию, которая есть в некотором смысле история компромиссов. А революцией мы потом представляем новое, когда рассматриваем прошлое или слишком малыми отрезками, или слишком большими дистанциями.
В образе революционных перемен всегда есть опасность отношения к личностям как к людям сугубо историческим, преходящим, прошедшим. Как будто они, еще не достигшие зрелого состояния, живут для нас, начерно. Приходят новые и говорят: “Нет, это совсем не так!” и преодолевают их представления и достижения, в лучшем случае поблагодарят и отодвинут в сторону. Однако в рамках такого рассуждения революционеры так же преходящи и заранее обречены на замену. Наше нравственное чувство с таким историзмом и преходящестью не должно мириться. Чувство диктует нам, что каждый человек достаточен, целен и полон. Если он что-то сделал, это и есть его настоящая жизнь, он прожил ее набело, а не в качестве подготовки к следующему за ним этапу. Он не является историческим материалом для выращивания какой-то иной жизни. Человек есть существо целостное, представляет собой чистое качество и не может иметь свойств достаточности и недостаточности, полноты и неполноты. То, что нам кажется чьим-то заблуждением, в других измерениях также ценно, как и то, что представляется достижением.
Так и в истории знания. Несмотря на постоянное обновление, только кажется, что оно движется по пути отрицаний и революций, на самом деле непрерывно происходит прибавление нового, разверзается исполинский цветок цивилизации. Недаром такая новая, появившаяся только в ХХ веке научная дисциплина как история науки, продолжает изучать и повторять давно, казалось бы, известное и непрерывно находит в старых “отвалах” добытых сведений все новые и новые ценные элементы. Для нее, как и для всякой науки, не должно быть большого и малого, правильного и неправильного, потому что во всем содержится некий урок, потому что все произведено когда-то неповторимой и бесконечно ценной именно поэтому личностью ученого.
Понятие “причина времени” заставило многое пересматривать, но не для отрицания, а для восстановления правды. Мне довелось испытать много радостных минут, когда с его помощью прежним достижениям, часто считавшихся и казавшихся заблуждениями, нашлось новое, удивительно логичное объяснение и все оказывается нужным и пригодным. Все как-то по-новому упаковалось, согласилось между собой и ничего не нужно выбрасывать.
Понятие о “причине времени” не провоцировало никаких революций и контрреволюций. Оно относилось к первой, мало разработанной области истории знания о времени, и все его развитие как предмета ведения пока еще можно обозреть, несмотря на проделанную за столетия работу. Как оказалось, его можно представить как разворачивание всего лишь одного подхода, одной идеи. В более чем двухтысячелетней истории науки выделилась четко очерченная когорта мыслителей. Отделенные иногда веками друг от друга, они тем не менее упорно рассматривали время и пространство с одной позиции: с точки зрения поиска их причины. Не обязательно называя причину причиной (чаще сходным, но чересчур общим, широким понятием – природа), они искали именно действующую пружину, движущую силу, определявшую как течение времени так и все его свойства, как формирование пространства, так и все его строение.
Мне представилось, что эта именно одна команда, делающая одно общее дело. Разделенные веками и даже тысячелетиями, они испытывали одно общее чувство и одно умственное настроение. Команда не такая уж большая. К ней надо причислить Платона и Аристотеля, Аврелия Августина Блаженного, Исаака Ньютона, Иммануила Канта, Анри Бергсона, Владимира Ивановича Вернадского и некоторых других, о которых здесь пойдет речь. Все они поддерживали одну главную идею и реально продвинули представление о природе времени, сумели освоить и осмыслить тот наличный поставлявшийся науками своей эпохи исследовательский материал, тот хлеб науки измерений времени, возрастов и хронологий, который мыслители преобразовывали в продукты другого качества – они пытались внести в предмет объяснение причин его проявления. Соединяя их идеи, мы увидим, что никаких революций по крайне мере в знании о времени не происходило. Высказывания и вопросы Аристотеля и Августина повторяет через две тысячи лет и почти теми же словами Вернадский. И каждое слово и каждая их умственная конструкция оказалась правильной и ничуть не устарели, а составляют удивительную целостность.
Ради экономии места и для того, чтобы не потеряться в частностях и сохранить направление, мне придется основываться в основном на идеях этих мыслителей и ученых, потому что за две с лишним тысячи лет невозможно даже перечислить всех, кто интересовался данными предметами и оставил в нем небезынтересные свои размышления.
Дело в том, что названные люди – это личности одного умственного, да, вероятно, и нравственного, склада. Разумеется, у меня недостаточно знаний, чтобы составить целостное представление об их характерах, жизни, об их личностях. Но можно сказать твердо одно: есть главное и решающее свойство, определившее направление их поиска, их место в научном знании. Какую проблему они решали? Какие научные законы их больше всего занимали, были ближе всего?