Он вздохнул и потер руками виски. Приступ раздражения сменился мягкой старческой радостью. А что, если бы их у него не было? Вообще — не было. И Лялечка осталась бы живой? Или умерла от чего-то другого, немного позже, без виновников и подозреваемых? Что сталось бы с его жизнью? Это невозможно даже представить. Нет, невозможно.

Глебов принял жесткое и единственно правильное решение: несчастный случай. Потому что смерть дочери большого чиновника в тех обстоятельствах, в каких она произошла, — это крест на карьере, крест на жизни. Долгое уголовное дело, затяжной конфликт со службами безопасности — и Глебову оставалось бы только пойти в среднюю школу завучем по воспитательной работе. Нет, он поступил правильно. И то, что девчонок не отпустил, — тоже правильно. Их жизнь ведь ничуть не лучше, чем его. И кто бы из них ни был убийцей, остальные — тоже виноваты. Поэтому у них у всех нет счастья. Кроме Лялечки-младшей.

Однажды Кирилл попросил Глебова отпустить их. Жанна, наверное, надоумила. Как же Виктор Федорович смеялся, как смеялся! А потом сказал жестко: «Давай разберемся во всем хорошенько, найдем виновных, давай возобновим следствие… Давай, Кирюха, и после этого — вы свободны». Лоб зятя покрылся мелкой испариной, которая как-то испортила его выбритую блестящую физиономию, и одними губами этот индюк прошептал: «За что?»

Все остались на своих местах. При Глебове. В принципе он мог всех их вытащить за собой в столицу. Девчонки были грамотными и боевыми. Но кто бы его понял. В тихой богатой провинции, где по улицам давно не бродят бурые медведи, а правовое сознание подкрепляется солидным долларовым эквивалентом, Виктору Федоровичу было куда как спокойнее. Он осел здесь, потому что не был уверен в том, что однажды желание отомстить не переборет его. Он совсем не был в этом уверен. Око за око. Жизнь за жизнь. Но что, спрашивается, лучше: мгновенный всплеск боли и вечная весна или длительное, сухое, страшное умирание под его чутким руководством? И все-таки он не был так уж уверен в себе.

— Наташа, добрый день. — Виктор Федорович забарабанил тонкими пальцами по стеклу. — Пора, все собрались.

— Я не назначала, — проворчала она. — Запишитесь у секретаря. А? Что? Ой, совсем я замоталась, веришь, просто страшно. Как тебе моя стрижка? Пойдет? — Наташа игриво завертела головой, на которой практически не было волос. — Как у Хакамады, а?

Виктор Федорович брезгливо поморщился. Связавшись с Амитовой, он уже в который раз пожалел о том, что не дано ему быть стилистом. Доверив ей самой выбирать свой имидж, он уже видел ее с выбеленными «овощными» прядями, фиолетовой челкой, химической завивкой, выщипанными почти под ноль бровями, резкой, баклажанной сменой тона, а теперь еще это. С новой стрижкой Наташа выглядела как лысая Зыкина. В своем естественном виде — с темной косой вокруг головы — она смотрелась куда более респектабельно. Но — снявши голову по волосам не плачут. Тем более, что современный избиратель, может, и оценит это чудо парикмахерского искусства именно за схожесть с Хакамадой.

— Тебе не нравится, — огорчилась Наташа. — Лицо, конечно, полновато. Но я же русская женщина. С небольшой примесью татарской крови, — усмехнулась она.

— И денег, — добавил Глебов.

Если бы не татарские деньги, то сидела бы доктор Амитова на приеме в поликлинике и путала бы понос с золотухой. Своего потолка она достигла двадцать лет назад, когда закончила медучилище и освоила работу над анализами пациентов.

— За три месяца это, конечно, не отрастет? М-да, тогда, пожалуйста, выкраси это в естественный цвет.

— Выкрасить и выбросить. — Согнувшись в три погибели, кряхтя и поскрипывая ревматическими суставами, Амитова выползла из машины. Она всегда казалась такой самостоятельной, что руку подать ей было просто невозможно.

— Слушай, когда ты научишься делать это красиво? Тебя же будут фотографировать, это просто безобразие. — Виктор Федорович снова поморщился.

— Дашуню попросим. Она хоть и дура набитая, но — мастер экстра-класса. Талантище. Слушай, а мы можем ей выставку организовать? Я давно уже обещала. — Наталья повертела головой, расправила плечи и устало вздохнула. — Надо худеть. Уже как корова. Эти гамбургеры меня сведут в гроб нестандартного размера.

Вопрос по поводу Дашуни Глебов пропустил мимо ушей. Он полагал, что содержания, которое выдастся на всю эту семейку, с лихвой должно хватать для того, чтобы фотохудожница занималась домом, точнее, Лялечкой, а не бегала высунув язык по городу, конкурируя с гениальными выпивохами из газет и журналов. Амитова настаивать не стала. Дело есть дело: да — да, нет — нет. И пустопорожние пересуды ни к чему.

— Хорошо у тебя. — Наташа улыбнулась и помолодела лет на двадцать. На полных розовых щеках заиграли ямочки, раскосые глаза вытянулись в маленькую полоску Чукотского моря. Она должна вызывать народное доверие.

Глебов облегченно вздохнул. За одну эту улыбку ее стоит посадить в парламент.

— И чё собрались-то? Девки, что ли, опять за Кирилла бьются? Не понимаю. Не понимаю…

Наташа вышла замуж лишь однажды. На закате Советской власти. Он достойно выполнил свою миссию по зачатию ребенка, но ни к рождению, ни к воспитанию Катюхи уже не имел никакого отношения. Уйдя от них в запой, он не выходил из него последние двадцать лет, но, обладая удивительным здоровьем, время от времени появлялся на Наташином горизонте. По-человечески его было жалко.

Из интересов дела ему дважды ломали ребра и трижды закрывали в подвале. Наташин брат считал, что жизнь этого хмыря на планете слишком затянулась. Но убивать родственника было как-то неприлично. Поэтому он продолжал отравлять Наташину жизнь до тех пор, пока внезапно не пропал. Искать Толика было некому, но люди, в том числе и сама Ната, не сомневались, что он обнаружится по весне «подснежником».

Мертвое тело Толика было найдено за городом, в районе дач. Печальный итог никчемной жизни бомжа и алкоголика. Других мужчин в Наташкиной жизни не было.

И это огорчало ее лишь изредка. Не того Наталья Амитова была воспитания, чтобы прослыть на закате жизни проституткой. Девизом ее жизни были слова из песни: «Любовь, комсомол и весна». Теперь оставалось заменить «весну» на «парламент» и рассчитывать на настоящее депутатское счастье.

— Не понимаю, — снова вздохнула она.

— Да не в Кирилле дело. Соскучился я, — улыбнулся Глебов. — Соскучился.

— Скучно стало? Так ты бы над моим имиджем в прессе подумал. Потому что интервью это ж пока выучишь, сам понимаешь. Лучше загодя. Ты обещал.

Из всех девочек только Наташа называла его на «ты». Причем чуть не с первого дня. То ли беготня по коридорам больниц с клизмами и суднами начисто лишила ее пиетета перед людьми старшего поколения, то ли она просто не знала ничего о правилах хорошего тона, но о ее первобытном хамстве слагали легенды. А Виктору Федоровичу эта простота импонировала, хотя временами, только временами, казалась нарочитой, подозрительной.

— Хочу радикально изменить свою жизнь, — сказал Глебов, внимательно глядя в Наташкины узкие смеющиеся глаза.

— В Израиль, что ли, собрался? Да ты ж вроде без этого… — Она нахмурилась и стала медленно соображать, но процесс шел туго. — Или куда?

— За столом поговорим, — отрезал Глебов и снова устало вздохнул.

— Мне к пяти надо быть на работе. У нас выборы нового генерального директора центра, — предупредила Ната.

— И будет конкуренция? — развеселился Глебов, пытаясь представить себе самоубийцу, решившегося претендовать на пост Шефини.

— А как же, — ухмыльнулась она. — Чтоб не говорили, что я зажимаю демократию. Вылез тут один — прыщ на ровном месте. — Она выругалась и назвала фамилию человека, которого знал весь мир. Одним из первых он начал проводить операции на сердце. — На пенсию пора мужику, раз котелок не варит. Так что извини, Глебов, я, видимо, не задержусь.

Марья Павловна накрыла стол на террасе. Благо, погода позволяла. Кроме того, она не выносила ни запаха табачного дыма, ни вида курящих женщин. Обед на природе избавлял ее от необходимости терпеть, по крайней мере, первое…