В этом случае, Мефистофелю приходится терять одну нить, что делает его пьяным на одну сторону. Но это легко поправимо.

— Конечно, — говорю я и убираю свои вещи в шкафчик осторожнее, чем обычно, из-за содержимого сумки. Как только гримерка опустела — кукольники ушли на сцену, а музыканты в оркестровую яму — у меня появилась возможность кое-что сделать тайком. Мысли об этом заставили мое сердце бешено колотиться.

Я должна взломать скрипичный футляр Мика.

Я беру свой набор инструментов. Сначала я должна протрезвить дьявола.

Второй Акт. Слышу, как поет Мефистофель. Я пишу Кару: Пожалуйста, подтверди— е сли убить злого, то его убийство не будет считаться убийством. Это УМЕРЩВЛЕНИЕ, и будет не только законным, но и будет поощрено . Верно?

Нет ответа.

Спустя минуту, пишу снова: П ринимаю твое молчание за подтверждение. Затачиваю нож. Пиши немедля, чтобы остановить меня. 3-2-1... Ну и ладно. Погнали.

По-прежнему нет ответа.

Последнее сообщение: В се кончено. В настоящее время тащу оперную певичку за волосы к таксидермисту. Собираюсь разжиться е е чучелом и водрузить его на теле к тети Неды.

На мгновение мое разочарование из-за сопрано ослабло от переживаний по поводу Кару и того, чем она там занимается в Южной Африке, что не может ответить на сообщение. Браконьером или знахарем? Но ничего путного представить себе не смогла и снова отдалась разочарованию.

Рррр! Прохазка заставлял меня сновать туда-сюда весь второй акт, а потом стали менять декорации, и как раз тогда, когда я уж было собралась смыться, Гуго приспичило пописать, и он вручил Сибел мне, хотя я вообще не должна управлять марионетками в спектакле! Мне ничего не оставалось делать, как остаться, и когда Гуго, наконец-то, соизволил вернуться, я сбежала — обратно в гримерку кукольников, чтобы прихватить оттуда свой рисунок, а потом... и как только я собралась прокрасться в гримерку музыкантов...

— Эй. Девочка!

В дверном проеме нарисовалась Чинция Поломбо. Девочка? Вообще-то, она еще и пальцами щелкала, чтобы привлечь мое внимание. О да, так-то гораздо лучше. Она протянула мне свою пустую чашку из-под кофе, и так как она не говорит на чешском, раскатисто сказала на английском, с обильной и властной «р»:

— Быстро.

О. Я быстрая.

Если кто-то когда-либо наполнял чашки для кофе окурками быстрее, чем я сегодняшним вечером, то буду очень сильно удивлена.

— Это все, чего вы хотели? — спросила я с видом самой невинности, когда она ахнула и в ужасе уставилась на меня.

— Кофе! Я хочу кофе!

— Ооо. Ну, разумеется, — сказала я. — В этом присутствует больше смысла. Я сейчас вернусь. — И я вернулась. Я протянула ей чашку, теперь полную сигаретных окурков и кофе, и пошла дальше.

— Disgraziata![9] — закричала она на меня, выплеснув содержимое на пол, но я, не останавливаясь, прошла в кукольную гримерку, где сижу теперь на двух унылых диванах мрачная, из-за сорванного плана. Чинция все еще в гримерке музыкантов, где не должна быть. Ее вот-вот должны вызвать на сцену. Что она там забыла, если не считать того, что она там сейчас чертыхается на итальянском? Я упускаю свой шанс!

Телефон завибрировал. Это Кару. Наконец-то. Она пишет: Иди к таксидермисту на Ечна. У них лучше всего люди получаются.

— Идеально. Спасибо за совет. Нашла браконьера?

— К его ужасу.

— Желания?

— Джекпот с шингами. Однако, ничего мощнее.

Отстой. Она искала более сильные желания, а шинги, насколько мне известно, чуть лучше скаппов. Я пишу в ответ: Лучше, чем ничего?

— Ага. Очень устала. Пошла теперь спать. ИДИ ВПЕРЕД И ПОБЕДИ!

И снова, куда бы она ни отправилась по Южной Африке, я не могу себе этого представить. Что касаемо таксидермиста, то я обдумываю с секунду-другую, не заглянуть ли на Ечна, но потом прогоняю эту мысль. Если бы у Кару входило в привычку делать из людей чучела, то казломир Каз не топтал бы больше землю.

При мысли о Казе, и под продолжающийся саундтрек нервного сопрано, сыплющего проклятьями на итальянском, я не смогла не представить, что бы сделала в это мгновение, будь у меня безграничное количество скаппов. Нет, ну серьезно, Кару была невероятно сдержанной. Мне вот нельзя было доверять. Я бы за малейшую провокацию награждала всех и каждого зудом. Задумайтесь! С силой, вызывающей зуд (даже лучше, зуд в интимных местах) — ты хозяин любой ситуации.

Ну, может, не любой. С Миком это бы мне не очень помогло.

Короче. Я не собираюсь тратить скаппы на Чинцию Поломбо. Я сохраню их для очарования Мика.

ЕСЛИ МНЕ ВСЕ-ТАКИ ВЫПАДЕТ ШАНС ВЛОМИТЬСЯ В ЕГО СКРИПИЧНЫЙ ФУТЛЯР, ЧЕРТ ПОДЕРИ!

Наконец-то: хлопнула дверь, и послышался удаляющийся топот ног Чинции. Я взяла свой рисунок — он был свернут, как свиток, и перевязан черной атласной лентой — и пробралась к двери гримерки музыкантов. Она была приоткрыта, и через нее было видно, что там никого нет. Нет смысла ждать. Рывок и я внутри, открываю дверцы шкафчика, памятуя, что если кто-нибудь войдет, то меня примут за обыкновенного воришку. Я не знаю, который шкафчик Мика, кроме того, совершенно невозможно бесшумно открыть и закрыть металлические дверцы, так что мне остается только надеяться на лучшее...

А потом я нахожу футляр. ВСЕ В МИРЕ ЧУДО. ЭТО ЧУДО, ЧТО МЫ НЕ РАСТВОРЯЕМСЯ В ВАННОЙ.

Все в мире чудо, говорите? Спросите меня об этом еще раз в конце вечера.

Я открываю футляр для скрипки и кладу в него свиток. Закрываю футляр, захлопываю шкафчик и отхожу. Пора сматываться. Я бросаюсь к двери, огибая лужу из окурков и кофе, оставленную Чинцией, и проскальзываю обратно в гримерку кукольников, где делаю глубокий вдох. Еще один. И еще. А потом я надеваю пальто и собираю свои вещи.

И в следующее мгновение, я уже выхожу из Кукольного театра, возможно, навсегда. Чувствую я себя при этом подобно активисту Сопротивления, который только что подложил бомбу, а теперь уходит, ни разу не оглянувшись. Потому что вот как я решила: если сегодня вечером все пойдет не слишком хорошо, я сюда не вернусь. Это единственный способ, с помощью которого я могу устранить неизбежное смущение. Я никогда больше не должна видеться с Миком. Тогда не возникнет никакой неловкости, не придется краснеть.

Вообще не придется краснеть.

И вдруг до меня доходит вся реальность больше никогда не увидеть Мика и покраснеть при этом, и... мое сердце сжимается от боли. Мое сердце никогда прежде не сжималось от боли. Ему по-настоящему больно, как бывает, когда сильно ушибешься, и это застает меня врасплох. Я всегда считала, что люди все придумали. И это заставляет меня задуматься о поцелуях и фейерверках, и других вещах, которые я считала просто романтическими фантазиями. И боль возвращается, потому что вот оно — маховик пришел в движение и вскоре я познаю ту или эту сторону. Он придет или нет.

А что, если он не придет?

О Боже. А не слишком ли это кардинально? Может быть, мне стоило положиться на то, чтобы все шло привычным чередом. Я бы зверски краснела, время бы шло, а я бы все надеялась и тосковала (будучи начеку, в ожидании малейшего признака интереса с его стороны), когда же произойдет хотя бы обмен любезностями между нами. (Так значит, ты попробовала лечить женское облысение? Слышал, это меняет всю жизнь). Может быть, эта светская беседа обернулась бы приглашением на чашечку кофе... а может, я бы и дальше краснела и краснела, а ничего бы так и не происходило? Либо все кардинально поменялось бы, либо наоборот, и тогда все могло случиться, как в тв-шоу, когда между двумя персонажами есть сексуальное напряжение, которое тянется слишком долго, и тебе уже становится все равно, и все это превращается в пыль.

Нет. Я не могу довольствоваться пылью или обменом незначительными фразами. Все должно быть именно так — кардинально. А к чему это приведет, я узнаю сегодня вечером.