— Три на выбор назвали. Я попросился на твою. В Серебровск.

— А дом? Ведь малость не достроили дом. Откажись, Вася! И деньги у нас на корову собраны...

Василий сжал Дашину руку в большой холодной ладони.

— Не могу я отказаться, Даша. Партия меня посылает...

Поднимались заводские корпуса, иные уже стояли под крышей, тянулись под землей и над землей стальные артерии таинственной волшебницы-химии, и вызревала в сердцах строителей гордость за свершенный подвиг — гордость созидателей, от которой прибавляется силы и смелости. А сила была им нужна, чтоб достроить эту махину. И смелость нужна была — чтоб войти в просторные корпуса и встать хозяевами у невиданных аппаратов и приборов.

Зима выдалась лютая. Пронизывающий злой ветер носился над Серебровском, яростно щипал красные щеки строителей, пробирался сквозь рукавицы, до бесчувствия леденил пальцы. В белой изморози лежали железные балки и трубы, и каменщики маялись с раствором: замерзал в корыте.

На площадке горели костры. В столовке непрестанно бурлил кипяток в двух огромных медных самоварах. Но не огонь, не кипяток, не одежда спасали строителей. Привычка спасала. К тяжкой работе привыкли. К пшенной каше да хамсе. К осенним дождям. К зимним морозам.

Бригаде Доры Медведевой повезло: работали под крышей. В цехах начался монтаж оборудования, девчат раскрепили в помощь слесарям. Слесари разбирали новые компрессоры. Даша мыла в керосине валики и шестеренки и всякие иные части машин, которым и названия не знала. Работа против прежней, когда копала землю да носила кирпичи, не тяжелая. Только от запаха керосина первое время болела голова. Потом — ничего, притерпелась.

На временной электростанции сипло прогудел гудок, возвещая конец работы. Слесари оживились, заторопили своих помощниц:

— Кончай, девчата! Шабаш... Пускай завод без нас поскучает.

Завод... Все чаще теперь звучало это слово. И отступало перед ним такое знакомое, привычное, накрепко связанное с судьбой тысяч рабочих: стройка. Стройка умирала, в муках рождая завод.

Строители и монтажники со всех сторон просторного заводского двора спешили к проходной. «Неужто Василий опять останется на сверхурочную?» — с досадой подумала Даша.

На развилке дорог она отделилась от общего людского потока, направилась к электростанции. Здание ТЭЦ в сумерках казалось многоглазым великаном, раскинувшим в стороны мощные руки: с одной стороны электростанции тянулась к распределительному щиту перекидная галерея, а с другой — стремительно взбегал вверх коридор углеподачи. Четыре трубы высоко врезались в вечернее небо.

Отворив дверь электростанции, Даша остановилась в недоумении: под потолком горели огни и на полу — огни. Пар обволакивал людей и машины белыми клубами, словно в бане. Только не теплый — морозный пар. Было тут ненамного теплее, чем на улице.

Приглядевшись, Даша поняла, что за огни на полу: жаровни с горящими углями стояли под трубами. Видно, перемерзала в трубах вода. Механик первый заметил Дашу, крикнул в облачную муть:

— Василий, жена соскучилась!

Василий вынырнул откуда-то сбоку.

— Авария у нас, — озабоченно и торопливо объяснил он. — На временной электростанции малый дизель отказал. Боимся — трубы разморозит. Жаровнями греем — не помогает, сейчас факелами будем пробовать.

— Хоть поесть приходи.

— Некогда, Даша. Нам талоны принесли дополнительные, в столовку сходим по очереди, как маленько с аварией совладаем...

— К ночи-то управляйся, — попросила Даша, отворяя дверь.

Сказал ли что в ответ Василий — она не расслышала. Где-то на электростанции громко, с присвистом зашипел пар. И что ж за адская работа — ни сроку, ни отдыха. Сам напросился в слесари. Как мечтал о машинах, так к машинам и прибила его судьба. Трактором грезил. А довелось электростанцию монтировать. В будни гаечным ключом орудует. В воскресенье над слесарным учебником мается...

Даша не сетовала. Она довольна была, что Василию нравится работа. Только больно уж неровно поделила Василия жизнь между работой и женой. Одни ночи оставались на семейную радость, да и от ночей оба краешка откромсал завод.

Вечер уж до чернильной сини затемнил небо. Бараки стояли рядами по обе стороны дороги, кое-где тускло светились окошки, из труб тянули дымы.

Вот и семейный барак. Из темного коридора пахнуло подгорелой картошкой, детскими пеленками, керосиновыми лампами и застарелой сыростью. Даша ощупью отыскала свою дверь, достала ключ.

Комнатка у Даши с Василием была невелика, но так как всей мебели у них — кровать, стол да три табуретки, то и малая комната казалась просторной. Полка с посудой прибита к стене, сундучок прячется под кроватью. Одежда висит за занавеской. Печка с врезанной в нее плитой примостилась у двери.

Вспомнила Даша избу, что строил Василий. Своя изба! Просторная. Теплая. Окна на три стороны. Русская печь. Летом огород бы засадили. Птицу развели. Корову б купили. Колхоз личному хозяйству не противник. Да не успели завести хозяйство. Избу недостроенную продали. Партия приказала Василию ехать достраивать завод.

Вздохнув о своей избе, в которой не довелось пожить, Даша принялась щепать лучину. Комната настыла — пар шел изо рта. Стекла доверху затянуло льдом. Какой-то мудрец придумал для экономии бараки строить без фундаментов, и оттого по стенам в теплое время паучьими пятнами расползалась сырость, а зимой намерзал иней. Придешь с холода — и согреться негде.

Но едва разгорелись в печи дрова, как Даша повеселела. Пока варилась похлебка, вымыла с голиком некрашеный пол. Покончив с уборкой, пережарила лук с салом, заправила суп. Две тарелки поставила на стол, поджидала, не подойдет ли Василий... Может, вместо столовки добежит до дому? Нет, не добежал. Пришлось обедать одной.

Она ела, а старый, купленный на толкучке будильник громко тикая, неутомимо толкал да толкал по кругу свои стрелки. Меньше часу оставалось до занятий. Даша сполоснула тарелку, поставила на среднюю полочку и тут же с верхней сняла ученические мятые тетрадки. Прибавив в лампочке огня, опять села за стол, крепко стиснула в пальцах химический карандаш.

Будь она трижды неладна, эта мудреная, эта чертова, эта неприступная химия! С кайлой работать на лихом морозе, с кирпичами подыматься по лестницам-времянкам, в ночные штурмы ходить — все не так тяжко, как одолевать эту хитрую науку.

Сейчас бы забраться с ногами на кровать, сесть, привалясь к стенке спиной, да вязать Василию теплые носки. Куда там! За две недели один носок не довязала. Жизнь на стройке второпях несется, как конь на скачках, и человек к ней вроде не привязан, а отстать нельзя. На себя вечер потратить — у стройки украдешь. Дора накинется: «В работе передовая, а в учебе — последняя?» Наум Нечаев в комсомольский комитет призовет: «Билет комсомольский прогулами бесчестишь».

Даша глядела в тетрадку, потом на промокашке рисовала формулы. Досадовала на себя: и на что ж эта маята?

Учили на курсах, кроме химии, и русскому языку, и арифметике, и обществоведению, и механике. На каждом уроке уставала Даша, словно карабкалась вверх по склону горы. Но хоть малыми шажками, да подымалась. А химия казалась высокой гладкой стеной, на которую позарез надо взобраться, а уцепиться не за что: не то что ступенек, а ни единого выступа, ни единой выбоинки не отыщешь.

В клубе было холодно — этакую махину двумя голландками не обогреть. Одна группа занималась в зале, другая на сцене. Даша с Дорой поднялись на сцену, не снимая пальто, не развязав платков, сели за дальний стол, чтоб меньше попадаться на глаза Мусатову.

Мусатов еще не пришел. Люба Астахова в ватнике и в пуховом платке сидела за первым столом, раскрытая тетрадка лежала перед ней. Люба спорей всех одолевала химию, без запинки произносила мудреные слова: дивинил, катализатор, ректификация, ловко писала на доске формулы. Мусатов хвалил ее: «Вы — молодец, Астахова». Люба до слез краснела от его похвалы. Мусатов снисходительно улыбался, удивляясь ее застенчивости и не догадываясь, что не в одной застенчивости тут дело...