— Али другой дороги нету? — спросила она Маруську.

— Тут ближе. Да ты не бойся, покойники не страшные. Ты живых бойся.

Она привела Дашу в избу, которая не то на кладбище стояла, не то возле. Только что были могилы и вдруг огонек мелькнул, Даша подумала — не гнилушка ли светится, а оказалось — окно.

В просторной кухне на стене горела небольшая керосиновая лампочка. У печи стояла худая баба с жидкими, давно не чесанными волосами, в мятой юбке и грязной кофте, с угрюмым морщинистым лицом. «Чего это она какая-то вся неладная, — подумала Даша, — будто ее жевали-жевали да выплюнули».

— Это наша хозяйка, — сказала Маруська, — Ксения Опенкина. Трудящийся человек: в больнице санитаркой работает.

Сама Маруська не в пример хозяйке была нарядна. Черная юбка просторно расходилась книзу широкими клиньями, красная кофта обтягивала грудь, кашемировая шаль с кистями лежала на плечах. «Видно, и впрямь хорошо живет, — подумала Даша, — в деревне сроду у нее такой шали не водилось».

— Садись, отдыхай, — сказала Маруська, сбрасывая с плеч свою шаль. — Сейчас чай вскипятим. Как там наши?

— Здоровы. Мать тебе подарок послала, носки теплые да варежки, в сундучке у меня.

— Ладно, после. Снимай пиджак-то, снимай. Может, Ксения и тебя на квартиру возьмет.

— А чего не взять? Можно взять, — вяло проговорила Ксения.

— Поставь самовар, Ксения, — сказала Маруська хозяйским тоном, и Ксения принялась ставить самовар.

За едой, когда проголодавшаяся Даша подналегла на жареную картошку и политую маслом квашеную капусту, Маруська рассказала ей про свое житье-бытье.

— Привезли нас в Тулу. Ну, думаю, ладно, город большой, можно жить. А мы эту самую Тулу только и видели два часа, пока на вокзале сидели. Погрузили нас на машины да дальше. В голехонькое поле закинули, три барака да землянки, и палатки стоят, в палатках живут. А работа — землю рыть, какой-то химкомбинат в степи строют. Ну, конечно, что ж делать, взяли лопаты да пошли копать. И я пошла.

Маруська сидела, умостив обе руки на стол и перегнувшись к Даше. Черная коса короной лежала на голове, глубоко посаженные продолговатого разреза глаза остро глядели на Дашу.

— День копаю. Другой. Неделю. Руки болят. Плечи болят. Поясница прямо отваливается. Еда плохая. В супе крупинка крупинку не догонит, кашу по тарелке размажешь, а есть нечего. И все собрания, каждый день собрания, как, бывало, в Леоновке перед колхозом. «Преодолеем трудности, построим комбинат... Выполним, перевыполним...» Я слушаю, а сама думаю: зачем мне это нужно-то, этот самый комбинат? Коммунисты, комсомольцы — тем уж некуда деваться, положено всякие трудности переживать, а мне-то за что мою молодую жизнь губить? Ты в комсомол не вступила?

— Нет.

— И правильно. Они вон здесь не то что днем — по ночам покою не знают, сверхурочную землю копают. Ну вот... И стала я, Даша, приглядываться, как бы поладней-то устроиться. В столовке с девчатами поговорила, не надо ли, мол, еще работницу в столовку. Не надо, говорят. А после одна из этих же, из столовских, и рассказала мне про Серебровск. Там, говорит, стройка при городе. И только начинается. Каучуковый завод, каучук на нем будут делать.

— Чего? — не поняла Даша.

— Каучук. Вроде резины, что ли. Да по мне — что бы ни делали, лишь бы самой прилепиться. Я — расчет, да сюда. Сначала посудницей взяли, а после на мое счастье повариха заболела, уволилась, меня поварихой поставили. И живу,— гордо заключила Маруська.

Ксения ушла за ситцевую занавеску, отделившую угол за печью. За занавеской стояла деревянная кровать. Когда Ксения легла, кровать пискляво заскрипела. Но теперь было тихо. Хозяйка не то спала, не то притворялась.

— А правда ли, что со стройки бегут? — спросила Даша.

— Которые и бегут, — подтвердила Маруська. — А мне-то чего бежать? Я не побегу. И тебя пристрою. Другие в бараках живут, а я не пошла в барак. На квартире поселилась. — Она понизила голос до шепота. — Хозяйка, как узнала, что я в столовке работаю, сразу: «Марусенька да Марусенька». Что я ей, супу, что ли, без талона не налью? Налью, не жалко. Ей хорошо и мне хорошо. Мышь в амбаре с голоду не пропадет. Комната большая, можно и тебе койку поставить. У тебя с Василием-то что, в разные стороны? Почто не вместе приехали?

— Не захотел ехать, — соврала Даша.

— Ничего, ты об нем не думай. Тут парней — каких хочешь выбирай. И лучше Василия найдешь. У меня так прямо глаза врозь... С одним погуляю, другого за нос повожу... Сейчас Мишка Кочергин по мне сохнет. Лучший баянист на стройке, ударник. Жениться предлагает, да я не хочу. Я за инженера выйду. А потешиться с ним можно, пускай девки завидуют. Потом будет чем молодость помянуть. Да ты спишь вовсе... И то ложиться пора, мне завтра рано.

Едва Даша закрыла глаза, как в ушах застучали колеса, а кровать закачалась, будто стояла в вагоне. Так под этот мерещившийся стук вагонных колес она и заснула.

Проснулась Даша рано, как всегда. По серому свету за окном поняла, что пора вставать, кормить кур да поросенка. Сначала окошко увидела и ровное, скучное небо, а чуть спустя — разметавшуюся во сне Маруську. Нет, не надо кормить кур. Далеко она уехала от своей Леоновки. На стройку. Что за стройка?

Она откинула одеяло, встала, оправила длинную рубашку из сурового полотна, натянула юбку. Тихо прошла босыми ногами по некрашеному полу, а ботинки несла в руках. В кухне обулась и, откинув с двери крючок, вышла на улицу.

Где же стройка?

Стройки не было. Та белая церковь, которую Даша видела вчера в темноте, близко стояла от избы. Кресты и оградки виднелись вокруг церкви, могилы, заросшие травой. Просторное незасеянное поле расстилалось вокруг.

Железная дорога двумя серебряными колеями лежала на шпалах, словно плашмя кинутая длинная лестница. Горы красного и серого кирпича, доски, бревна, железные балки, бочки, ящики громоздились поблизости от дороги.

Высокая водонапорная башня стояла на деревянных решетчатых ногах. Да еще валы взрытой глины увидела Даша в отдалении и на метр поднявшуюся от земли коробку будущего кирпичного здания.

Так вот какая она, стройка.

Тишина и безлюдье царили вокруг. В семи бараках, одинаково желтевших свежими дощатыми стенами, еще спали. Железный умывальник с длинным желобом стоял напротив каждого барака. Несколько старых берез и одна раскидистая ива с полусгнившим стволом уцелели на месте бывшей деревни.

Даша пересекла дорогу и прошла вдоль бараков, намереваясь поглядеть, нет ли там, с другой стороны, продолжения стройки. В отдалении она увидела город, одноэтажный, весь в зелени, в садах, с куполами церквей, а ближе, между городом и бараками, тянулся длинный овраг, и над оврагом поднимались многочисленные, как бы из земли выходящие дымки.

Но они выходили не из земли. В стенах оврага люди устроили землянки. Тут вставали раньше — у многих землянок были открыты двери, мужчины и женщины ходили возле них, небольшие столики на врытых в землю крестовинах стояли перед землянками, и люди готовились завтракать. Позже Даша узнала, что в овраге жили грабари, приехавшие на стройку вместе с лошадьми, а многие и с семьями. Рядом с земляным городом виднелись конюшни и огромные стога сена.

За строительной площадкой, некруто спускавшейся под уклон, увидала Даша ленивую речку Серебровку в глинистых берегах. За речкой тянулись зеленые холмы. Даша приметила, что поля на склонах холмов не разделены межами. «Видно, колхоз тут» — подумала она, разглядывая две деревеньки, примостившиеся в балках. Одна деревенька была вся на виду — избы под почернелыми соломенными крышами, сады, огороды... А другая пряталась за белоногой березовой рощей, только крайние избы выбрались на простор. Над избами курились дымки. Пастух с пастушонком гнали стадо разномастных коров. За Серебровкой был знакомый деревенский мир, не тронутый стройкой.

У крайнего барака Даша столкнулась с Маруськой.