— Поглядел я на твою работу. Сурьезная работа: ложки выдавать.

—Я бы тебе сегодня ложки-то не дала, так ты бы не наелся. Ты коришь, а другие спасибо говорят.

— Красивая ты... — прервав спор, проговорил Василий.

— Раньше не разглядел? — улыбнулась Даша.

— Разглядел...

Даша и впрямь хороша была сейчас, радостно взволнованная встречей с Василием. В скудном свете керосиновой лампочки лицо ее казалось белым и нежным, смоляно чернели круто изогнутые брови, влажно блестели мелкие ровные зубы. Продолговатые светло-карие глаза глядели смело и открыто, над чистым лбом пушились легкие кудерьки.

— В партию я надумал вступать, Даша, — сказал Василий, вынимая из кармана кисет.

— В партию... Тяжело партейным, Вася. На стройке самая тяжкая им работа, самый первый спрос.

— Знаю про то. — Пальцы Василия замерли на полускрученной цигарке. — Новую жизнь не просто строить. И на стройке тяжко. И в колхозе. Да никто за нас тяготы эти не осилит. Самим придется.

— А как одолеем — станет ли легче?

— Станет, Даша! Мы и в первый колхозный год такой урожай сняли, какого поодиночке не выращивали. А кабы дружней работали, не припозднились с севом — больше б собрали зерна. Меня Хомутов на курсы трактористов обещает послать. Поработай, говорит, еще годок бригадиром, а там учись. Тянет меня к машинам. Умная машина — трактор...

Василий довертел цигарку, закурил. Резкий запах самосада поплыл над столом.

— Заберу я тебя отсюда, Даша, назад, в Леоновку. Дом поставим — колхоз поможет поставить дом. Хозяйство заведем. Нельзя нам врозь жить.

— Жил небось, — вдруг припомнив ночь, когда стояла под окошком Народного дома, жестко проговорила Даша. — Учительницу обнимал.

— Так ведь то на сцене... Какую мы пьесу сыграли. Даша! «Бедность — не порок». Сначала все маленькие играли, а после — эту. За двадцать верст люди приезжали глядеть.

— Тебе со мной скучно стало. Я почуяла. Ты мало что на сцене играл, и домой провожал учительницу. Я все знаю.

Василий молчал, только протянул руку к лампочке и прикрутил фитилек.

— Не крути, потухнет. Она ученая. А мужик и ученой нужен. Нарочно она тебя сценой завлекла. Книжки давала нарочно. Женить на себе захотела, вот и...

— Не смей! — Василий хватил кулаком по столешнице. — Не говори об ней худых слов.

— Значит, правда, коли озлился ты, — вскакивая из-за стола, крикнула Даша.

— Чистой души человек Лидия Николаевна, — притормозив в себе гнев, проговорил Василий. — Не допущу об ней худого слова.

— Вот и женился бы на ней, коли за нее кулак об стол готов разбить.

— Давно бы женился, — сказал Василий, — кабы тебя, дуру, не любил.

Об учительнице Василий сказал красивыми словами: чистой души человек. А Дашу дурой обозвал. Дурой обозвал и в любви признался. Не успела она сообразить — радоваться ли, сердиться ли на такое объяснение. Маруська помешала. Пронзительный ее смех послышался под окошком.

— Рано они, — с досадой проговорила Даша и пошла открывать.

— Билетов не достали, — сказала Маруська. — Народу — тьма. Картина, говорят, интересная. Про любовь. Без картины не разберутся, что она такая за любовь.

— Пойдем погуляем, — позвал Василий Дашу.

— Метель на улице, — сказала Маруська, стряхивая с нарядного платка снег.

— Авось не заметет, — усмехнулся Василий.

— Поздно, — сказала Даша. — Завтра подыматься чем свет.

— Проспишь свое счастье, — пригрозила Маруська.

— Не пойдешь?

— Не пойду.

— Ну, гляди... Снов вам хороших...

Василий как попало нахлобучил шапку, в незастегнутом полушубке поспешно толкнул дверь. Расходившийся ветер швырнул в дом пригоршню снега.

Тоскливо стучалась в окошко белой лапой метель. Плакала, заблудившись. Улетела-умчалась в порыве буйства с родных полей, а теперь искала и не могла найти обратной дороги. И стучалась в окошки. И ждала, что кто-то укажет ей путь. Злилась, крутыми вихрями завивала снега. Заметала на стройке котлованы. Гребла по дорогам сыпучие сугробы. Выла печально в ночном мраке...

Маруська громко сопела во сне.

Часы тикали.

Метель за окошком то забирала в голос, то стихала.

Не спалось Даше.

Поеду я с ним. А где жить будем? Как в песне поется: ни кола, ни двора. У чужой старухи ютиться? Жениться хочешь, так дом поставь. В партию вступаешь, так пускай тебе партия жить поможет. Куда ж ты меня зовешь?

Часы у хозяйки старые, с хриплым боем. Одиннадцать пробило.

Уедет да забудет. На учительнице женится. И останусь одна. Одна — не одна, а другого такого нету на свете. Горестно мне без него. Горестно мне без тебя, Вася. Забери меня. Согласна я. В Леоновку так в Леоновку. Пускай у чужих людей. Лишь бы с тобой...

Метель все билась в окно, все гудела и подвывала И вдруг почудился Даше среди печальных метельных напевов санный скрип. Вправду ли ехал кто мимо или от холода. Словно пробился-таки сквозь двойные стекла зимний вихрь. Что, если уехал Василий? Что, если метнулся в горькой обиде прочь от Даши, как она — тогда, весной, бежала от него?

В черном мраке скрипит под полозьями снег.

С черными думами уезжает Василий из Серебровска.

Господи! Да неужто уехал?

Даша вскочила с постели, сунула ноги в валенки, торопливо, не попадая в рукава, принялась натягивать платье. Не может быть! Не может быть, чтобы уехал. Побегу к нему. Найду его. Догоню...

— Куда ты?

Маруська проснулась.

— Надо... Пойду...

— Чулки надень, сумасшедшая!

Не ответила Даша. Не надела чулки. С голыми коленками, на ходу заправляя под пальто концы вязаного платка, пырнула в метельную мглу.

— У-у-у!..

Наперерез колючему ветру бежала Даша по дороге. Мимо кладбища. Через пустырь. По мертвой безлюдной улице между заборами, за которыми притаились в садах спящие домишки.

Мороз горячил щеки, щипал за голые коленки. Ветер метал в лицо острые, как соль, горсти снега. Тонким скрипом отдавались в ночи Дашины шаги — словно повизгивал брошенный щенок.

Вот и церковь темнеет на площади, врезавшись в небо своими круглыми куполами. Ни единого огонька не светится. Спят все. Даша остановилась, прижав руки к груди, перевела дыхание. «Как же я, — подумала, — среди ночи ворвусь, перебудоражу людей. Спят ведь...»

Она оглянулась назад, точно примериваясь, не повернуть ли ей в обратный путь. Неприветной показалась пустынная темная улица. «Узнать надо», — решила Даша. Быстро подошла к церкви, рванула дверь.

Дверь оказалась незапертой. Она протяжно заскрипела, и Даша испугалась, что все сейчас проснутся, всполошатся: «Кто тут? Что надо?» Но тихо было в церкви. Тихо, темно и холодно. Только дыханье людей сливалось в один густой непрерывный шорох.

Сквозь узкие прорези окон проникал слабый свет, и Даша видела длинный умывальник, бочку с водой, столы... А у стен сплошной черной массой тянулись нары, и на них спали грабари.

— Вася, — тихо позвала Даша. — И еще: — Вася!

Почему-то казалось ей, что он — он один — проснется на ее зов, а остальные как спали, так и будут спать. Но никто не отозвался. «Уехал! — подумала Даша с горечью. — Так я и знала, уехал...»

— Василий! — громко, уже не думая о других, крикнула Даша.

Кто-то сел на постели близко от нее.

— Иди ко мне, на что тебе Василий, я лучше...

Даша шарахнулась в сторону, задела ногой какой-то предмет, бутылку, кажется, загремело в ночи, на нарах заворочались.

— Кто тут?

— Баба, что ли?

Даша кинулась к двери. Остановилась. В последний раз с отчаяньем в голосе позвала:

— Вася! Костромин!

— Даша! — откуда-то из глубины гулко прозвучал знакомый голос. — Ты?

— Я...

...Каурый — не больно лихой рысак, но и не заморыш, бежит в меру, снег летит из-под его копыт на Дашу и Василия, ветер бьет в лицо. Весело им мчаться по степи, по серому от ночного мрака снегу, под фиолетовым небом, на котором те же звезды, что видны из Леоновки.