Я ему твержу, что никакой это не символ, что это бумажки, которые имеет право печатать только Министерство финансов, иначе девальвация, фрустрация, стагнация, капитуляция и так далее вплоть до падения индекса Доу Джонса. Что если он создает деньги сам, на собственной, пусть даже чисто умственной, хуже того – мистической, машине, то он просто преступник... Я, наверное, в мировой экономике и всяких там монетарных принципах не слишком-то разбираюсь, потому что он надо мной иронизировал и попросту хохотал. В том смысле, что я ничего не понимаю. Но не убедил – я все равно подозревал какой-то подвох.
Дальше я перепишу вам еще один текст из чемоданчика. И вообще постараюсь перемежать такими текстами свой рассказ. Это такой литературный прием. Читал я тут недавно повесть нашего писателя Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита" (очень, между прочим, понравилось и всем советую), так он там тоже к этому приему прибегал. Это, конечно, вроде как реклама Булгакова, ну и пусть. Если хотите, можете подать в суд, идиоты. Правда, у него получилось два связных рассказа и между собою связанных, а у меня эти тексты из чемоданчика можно связать только по времени их производства, да и то очень условно. Но на самом деле главное-то (во всяком случае, для меня) содержится именно в этих текстах, а мой рассказ о Саше Ендобе, как бы сильно все это меня ни задело, представляет собой всего только оправдание для публикации вышеупомянутых и нижеприводимых текстов.
Так вот.
...Появился в ту пору близ города Зевгмы некто Луций Грамматик Эпсилотавр, военачальник с огромной армией. Рассказывают, что было в той армии сорок тысяч лучников, тридцать тысяч копейщиков, тридцать пять тысяч бойцов с мечами, а также оседланными пятнадцать тысяч коней и триста всадников; это не считая неизвестного числа закованных в броню воинов и полутора тысяч серпоносных колесниц. Огромны также были обозы.
Однако, странное дело, никто в Зевгме и соседних с ней городах ничего не слышал ни об Эпсилотавре, ни о его войске. Он как будто бы возник ниоткуда; всем встречным рассказывал о своих победах над полководцами и городами, о которых тоже никто не слышал, между тем сам не знал имен Калигулы, Гнея Помпея, Лукулла и Гая Мария, ничего не говорили ему имена Митридат и Тигран, и возмущался он, что называли ему их имена. Родителями своими называл людей, о которых никто не знал - и это тоже всех удивляло, ибо не может стать полководцем безродный, чтобы весь мир об этом не был оповещен.
Сам же Эпсилотавр тоже был странен. Росту он был выше, чем все люди, жившие до того в мире; лицо имел цвета синего и потому всегда носил маску устрашающего животного; будучи в походе, никогда ее не снимал и даже воду в походе пил через золоченую трубку, чтоб не снимать. С женщинами же своими, числа которых из уважения никто не считал, но повозки с которыми, как рассказывают, растягивались по дороге на три, а то и четыре стадии, проводил время только в затемненных палатках; часто их убивал кинжалами, с двух рук сразу; другие сами гибли, выходя от него, и даже самые искусные исцелители не могли назвать причин их смерти. Солдаты его боялись, Эпсилотавра, более всех врагов, с которыми пришлось тому биться; с посторонними они молчали и производили впечатление заколдованных; воевали же отчаянно, не боясь смерти, ни разу не отступив, и в плен не сдавались.
Со странностью встретился и сам тот, написавший строки, читаемые тобою сейчас, о, Мусций. Известие о войске Эпсилотавра и о последовавших затем событиях я нашел в библиотеке гражданина Эсторция, которую, как ты знаешь, великий Помпей взял когда-то из Зевгмы в числе прочих своих трофеев - там, как тебе, о Мусций, известно, есть все сочинения Аристотла, а также весьма поучительные записки несравненного Эроподама; помню, ты дважды просил меня одолжить их у Хаврилия для переписки - а я ни разу не одолжил, о чем прости. Были там и воспоминания некоего историка, засунутые в собрание именных манускриптов, не помню уже, каких. Историка того звали, как сейчас помню, Корнелий Гнуций Стинолла, родом из маленького селения Павии, что на Понте. То была рукопись о пятистах, а то и больше, пергаментах, исписанных мелко, но с полным понятием об изящности. Я привожу все эти подробности, ибо человек, истративший на написание своего сочинения полтысячи молодых ягнят, не может быть неизвестен в Риме. Сочинений Стиноллы, признаюсь, о Мусций, я до того не читал, но слышал о нем неоднократно и каждый раз, как о великом мудреце, память о котором боги несомненно оставят в веках - тому были, говорят, знамения, да и оракулы предвещали. Прочитав же, я понял, что слухи верны, что Стинолла мудр и знает многие вещи.
Опускаю его записи о Тесее, Геракле и Армидиократе, ибо по другим источникам они тебе слишком известны, и здесь почти не добавил Стинолла нового; но вот о Зевгме, где провел Стинолла юные годы в должности четвертого проктора, он немало интересного написал, также написал и об Эпсилотавре. Когда заканчивал я книгу "Жизнеописания несравненных" и отдал переписчикам главу об Эпсилотавре (ты помнишь, о Мусций, как я радовался той главе, хотя в подробности не входил, ибо многое было для меня странно и требовало дальнейшего изучения - желательно, тайного), пришел ко мне человек и спросил; "Кто есть Стинолла?". Человек тот был хозяином раба, переписывающего мою книгу, и слыл весьма ученым в истории и геометрических науках. Подивился я тогда невежеству римлян, собственных своих великих не знающих, рассмеялся над человеком, и тот ушел. Однако пришел другой, и тот был мой друг, и сведущ, и опять спросил: "Кто есть Стинолла, что пишет об Эпсилотавре, о котором никто не слышал?". Еще более удивился я, но уже не прогнал, а напротив, рассказал о своей находке в библиотеке гражданина Эсторция - о библиотеке той мой друг знал. "Непонятно мне только, - сказал он, - почему никто никогда не слышал об историке по имени Гнуций Стинолла". Затем и другие узнавшие спрашивать меня стали.
И тогда я, о Мусций, встревожился. Ибо друг мой был сведущ настолько, что не мог не знать того, о чем знал я. И тогда я пришел к Хаврилию и сказал: покажи мне еще раз библиотеку гражданина Эсторция, и тот дал. И не нашел я пергаментов Стиноллы-историка, ни следа пергаментов его не нашел, хотя помнил, что возвращал и даже помнил, где вкладывал, и разгневался, и повел себя недостойно. Все простили меня потом, мной обиженные, потому что уважали меня, но только ни следа от рукописей Стиноллы я не нашел, и никто не вспомнил его, даже в Зевгме, куда я специально приехал на ослах соседа моего Сципиона Агносция Мария, чтобы узнать. Никогда с тех пор никто ни разу кроме меня имени Стиноллы не вспоминал.
А говорил он вот что, этот Стинолла.
Первым войско Эпсилотавра увидал бродячий метахимик Гай Сервилий Протобиолог, родом из Скепсия, который славился в округе глубоким голосом и длиной своей бороды. Он шел от Зевгмы на север и пробирался сквозь низкие заросли ядовитого корнобилония, в которых никто не жил, когда услышал великое громыхание от шагов и увидел черную тучу пыли, простиравшуюся вверх до неба, а в некоторых местах выше. Затем увидел он четырех всадников, а за ними еще многих; и в числе четырех был гигант на серой кобыле. Гигант тот был, каких еще не видели на земле, а кобыла его больше походила на слона, нежели на кобылу, и тогда спросил его великан:
- Путник, далеко ли еще до Зевгмы?
Гай Сервилий ответил ему, однако был не уверен, ибо долго шел в задумчивости, размышляя о метахимии, и потому не разбирая пути, да и времени тоже не разбирая.