Для тех времен, когда люди еще не очень привыкли к тому, что квартира, даже и приватизированная, есть твоя собственность, с которой ты можешь делать почти все, что захочешь, это действительно был сюрприз. Квартира, по всей вероятности, бывшая трехкомнатная, представляла собой большой зал с небольшим аппендиксом в виде совмещенного санузла, с небольшим кабинетиком, которого Саша по первости не заметил, кухни не было, зато по стенкам много дешевых книжных шкафов и картин в выпуклых старинных рамах начала двадцатого века, очень попорченных; меж ними на диванах перед темным телевизором сидели люди. Резко и, кажется, испуганно повернув лица  в сторону вошедших.

Ендоба мне их красочно описал. С не соответствующей ситуации ненавистью.

Был там пронзительно брюнетистый толстячок с пьяными глазами и нарочито растрепанной шевелюрой – его представили Фимой, но про себя Саша тут же обозвал его Сумасшедшим Ученым, тем более, что, как чуть позже выяснилось, Фима и впрямь имел отношение к какой-то там из наук и даже хронически писал кандидатскую диссертацию, всем до смерти надоевшую. Выделялся яркостью образа и Гурий Семенович Загибов, которого все, несмотря на его преклонный возраст (где-то под шестьдесят) звали Юра, а Саша обозвал Урия Хип, потому что скользкостью, потливостью, мерзостной, въедающейся улыбкой и привычкой постоянно потирать длинные, противные руки, он поразительно напоминал ему этого персонажа в старости. Как потом оказалось, этот самый Урия, может, и был сволочью, даже и наверняка был, но во всей последующей истории проявил себя наибезобиднейшим существом, то есть не проявил никак.

Урия постоянно ходил, терпеть не мог сидеть на диванах, он первым ринулся к Дине с возгласом "ах ну вот наконец-то" и даже попытался ее облобызать, от чего Дина с поспешностью уклонилась.

Из мужчин Ендоба в первый раз больше особенно никого не заметил, разве что Анночкина Сергей Степаныча – тот отличался худобой и непомерным скепсисом, ироническая улыбка ни на секунду не сходила с его тщедушного тела. Тот помалкивал и, представляясь, только кивнул. Дина потом сказала: "Степаныч у нас в особенных. Он не какие-нибудь там мысли ворует. Еду. Причем прямо из желудка и пищевода".

- А куда он ее девает? – удивился Ендоба.

- К себе. В желудок и пищевод. Куда же еще? – сказала Дина.

- Но… не может же он… украсть много.

- Может. Он в этом смысле прямо прямая кишка какая-то.

- И… - Ендоба засмущался, - как с перистальтикой?

Дина захихикала.

- В смысле как он срёт? Мы прямо все балдеем от восхищения! Он все, что в прямую кишку уходит, обратно к тем, кого обобрал, переправляет! А если своего малость наберется, так и свое туда же. Небожитель сраный – в туалет не ходит вообще!

Тут несколько слов философского плана. Философия Пути-Пучи, по крайней мере, на ее первой стадии, учит именно отбиранию и ни в коем случае не отдаванию. Отдавать для путипучериста – это все равно что петуху нести яйца, то есть ну просто физиологически неприемлемо. Однако здесь есть маленькая лазейка. Отдавать путипучеристу, конечно, нельзя, но можно оставить бывшему собственнику на хранение. А уж то, что тот с хранимым сделает, это его личное дело.

Было также несколько дам смешанного возраста – роднила их ярко выраженная стервозность. Во всем этом виделось Саше что-то настолько диккенсовское, что он, поклонник знаменитого писателя, даже сглотнул.

С некоторой досадой Саша заметил, что ни у кого в карманах не обнаружилось даже самого завалящего доллара. Про себя хмыкнул.

Несколько помолчав, все церемонно представились Ендобе еще раз, пару раз переспросили фамилию: "Как-как?" и почему-то со значением переглянулись. Представились по профессиям, точней, по путипучеристской специализации. Сумасшедший ученый, собственно, таким и оказался – он воровал сложные мысленные конструкции. Сам он называл их "идеями", но с его терминологией, равно как и вообще с психикой, наблюдался отчетливый непорядок. Мысли, сильно сдобренные эмоциями, он не воспринимал. Мысль, скажем, "я безумно люблю Марусю" для него просто не существовала. Он ее не слышал и хотя бы уже потому не имел возможности отобрать. Однако если носитель таковой мысли вздумал бы преподнести ее в виде "Любовь к Марусе, которой я подвержен в последнее время, есть метафорическая болезнь, приводящая  не только к нравственным и физическим переживаниям, но и ставящая ее субъекта вне поля признанных этических норм, иными словами, на уровень потенциального преступника, что, в свою очередь, ведет либо к зависимости от вышеупомянутой Маруси, а, стало быть, и к желанию от этой зависимости освободиться, пусть даже и криминальным способом, либо к стремлению переподчинить себе Марусю, не брезгуя никакими способами. А уже из этого следует, что любовь есть насилие, причем, насилие, нравственными нормами человечества не допускаемое и потому непозволительное, но раз любовь непозволительна, то непозволительно и само человечество, ибо без любви оно развиваться не может; отсюда непреложный ввод – человечество вымрет, потому что самой природой непозволительно". Несмотря на целую серию ложных посылок, в этом предложении содержащихся, оно, уже в силу своей замысловатости, вполне отлавливается больным мозгом Сумасшедшего Ученого, он уже может эту мысль отобрать и присвоить себе. При этом отбирающий особо не затрудняет себя анализом отобранного. Как потом выяснилось, "идеи", отобранные Фимой, по большей части представляли собой алогичную пакость, совершенно безвредную для окружающих, но гибельную для него самого.

Урия Хип отбирал почтовые марки, главную страсть своей жизни, овладевшую им еще в детском возрасте. По его словам, он набрал уже столько марок, что вполне может считать себя мультимиллионером. Беда его состояла в том, что ни одной марки, принадлежащей ему, он не продал – даже из обменного фонда, даже дефектных, скажем, с обрезанными зубцами. Обобранные филателисты давно подозревали его в кражах, причем подозревали настолько яростно, что он постоянно от них скрывался. Очень, как потом оказалось, беспокоил Урию тот факт, что марки он часто воровал и у самого себя, не мог устоять перед искушением, а потому огромная коллекция его постоянно находилась в беспорядке – он никогда не помнил, где находится в данный момент тот или иной раритет.

Анночкин Сергей Степаныч, отнимавший еду, никак вначале Ендобе не показался, хотя остальные перед раболепствовали, в спину глядя злобно. Демонстрируя великолепнейшие зубы, он церемонно подволок свое тощее тело к Саше и тут же предложил конфету "Мишка на Севере". Саша вежливо отказался.

- Сообщили уже! – с досадой проворчал Сергей Степаныч, злобно сверкнул на Сашу глазами и уволокся на диван досматривать темный телевизор.

Внезапно все оживились. Телевизор умолк, сидевшие привстали. Отворилась дверь, которую к тому времени все уже ели глазами и в проеме возник величественный силуэт в черной тройке с галстуком и блистающей конической лысиной. Силуэт был высок, напорист, нагл и суров, как сержант сверхсрочной службы, имел громадные уши и губы, с глазами было что-то не то.

- Вот и здравствуйте, - произнес он. – Все, полагаю, в сборе.