Ощера совсем оттянул себе шею. Слушая Зою, он как будто хотел прорваться сквозь покрывало взорами, чтобы увидеть те уста, которые говорили таким сладостным голосом. Андрей с умыслом молчал несколько времени, чтобы дать гостям возможность подолее насладиться забавным положением Ощеры.

— Итак, великие бояре, — наконец сказал он. — Вы слышали выражения нашей искреннейшей благодарности. Передайте их брату Иоанну, а сами примите нашу признательность за труд, который вы приняли на себя. В ваши лета нелегко ездить в Греческую слободу. Душевно благодарим вас и не задерживаем.

— Как, что? — спросил Мамон. — То есть, пошел-ушел, куда хочешь…

— Следственно, я не увижу?.. — спрашивал себя Ощера…

— Не пора ли нам уже и ехать, — сказал Андрей, выходя из-за стола. — Кажется, уже и луна взошла… Так и есть! Грустно расставаться, но пора!

И гости догадались, встали, женщины ушли; Мамон невольно подвигался поближе к столу, но взбешенный Ощера не дал ему и посмотреть на знаменитые яства, схватил за руку и сказал:

— Пойдем! Доложим государю!..

— Доложим, доложим, что те сами не будут иметь пристанища и пропитания, которые, пошел-ушел, попирают ногами законы гостеприимства.

Бояре ушли, а женщины возвратились, и пир закипел. Вино лилось рекою; Никитин долго не отставал от других, но наконец утомился и заснул; к концу пира женщины осторожно ушли, а хозяин и гости заснули все, за исключением Ласкира и Васи.

— Так мы сегодня не уедем. Давно светает, а они…

— Что спешить, — с лукавою улыбкой сказал Ласкир. — Еще успеешь…

— Что успею?..

— Невинность! Ты и не догадываешься! Я всегда говорил, что или родители твои ошиблись, или поп тебя не так в книгу записал; и опытный в делах любовных так хитро не поведет себя, а тебе будто бы шестнадцать лет…

— Что ты говоришь, Митя? Я тебя не понимаю…

— А я так понимаю все, князь, и взгляды твои, и трепет Зои, и усердие ее к молению, и путь-дорогу вместе, — все понимаю и не сержусь… Бог с тобою!.. Теперь мне Зоя опротивела. Бросит она и тебя, тогда вспомнишь про Митю, который так любил тебя…

— Ах ты Господи! Вот что тебе вошло в голову… Что мне твоя Зоя, с тобой мне нипочем; тут у меня свои Зои, и болит мое сердце, я кажусь веселым, а так бы и расплакался. Ты ничего, друг мой, не понял, а я так много понял сегодня и испугался…

— Чего?

— Будущности! Вечная, вечная мука — вот мой удел! Но да будет воля Божия и государева… Теперь я и сам чувствую, что не ребенок… а жаль… Васе-ребенку было чудо хорошо на белом свете, швырнули меня в пропасть… там и пропаду, иссохну…

Вася махнул рукой и отер слезу. Ревнивый Ласкир уже не верил другу. Презрительно улыбнулся и сказал:

— Эх, князь! Через молодое сердце ветер проходит, выдует; ты же степями поедешь, не печалься, Зоя утешит.

Вася посмотрел на Ласкира с гордостью и в свою очередь презрительно улыбнулся.

— Ты разлюбил меня, Митя, и хочешь обидеть. Я по-твоему не сделаю, я всегда буду любить тебя, всегда буду готов служить тебе, как друг… Что будет, то будет, а я не изменю тебе. Прощай! Пойду на воздух, авось легче станет…

— И я с тобой, Вася! Я боюсь, если я не прав…

— Не прав, сто раз не прав! Вот и за мистра Леона… Правда, он помог отцу твоему, но снова наделал зла нового столько, что клятвы твоя и моя ничего не значат. Впрочем, Митя, я должен тебе сказать, что я был сегодня у Патрикеева. Я не выдержал, я все рассказал боярину…

— Рассказал?

— Да! Но я помнил твою клятву и про тебя умолчал…

— Что же боярин?

— Обещал за ним смотреть в оба. С меня довольно. У Патрикеева не увернется…

— Если сам Патрикеев…

Митя не кончил. Суматоха на улице возбудила их внимание.

— Не видал ли кто мистра Леона?

Молодые друзья по голосу узнали Ивана Максимова и выскочили на улицу… Стоявший тут грек, привратник, отвечал Максимову:

— Пирует у моего господина.

— Как пирует? — вскрикнул Вася. — Так он не уходил, он все время скрывался; где он, где он?..

Вася бросился в гридню, но в самых дверях столкнулся с Леоном, который тихонько пробирался с спящим.

— Ты здесь!

— Князь, умоляю… Я нечаянно… Меня звали…

— Он здесь! — раздался голос Максимова. — Мистр Леон! Где ты пропадаешь, тебя всю ночь ищут… Скорей к царевичу, скорей…

— Что случилось?..

— Умирает!..

— Умирает! — воскликнули все и в сенях, и в гридне. Шум разбудил всех; когда Вася объяснил им, кто умирает, поднялась тревога, пошли толки; им бы не было конца, если бы Никитин не прервал их замечанием, что жизнь царевича в руце Божией, а если государь узнает, что послы его еще не уехали, то разгневается, и при таких неблагоприятных обстоятельствах гнев его будет страшен.

— Оставайся, кто хочет, — заключил он, — а я еду!

— И я! — сказал Андрей.

Началось прощание. Не буду утомлять читателя описанием проводов. Скажу только, что, когда Зоя садилась на коня, под уздцы его держал старик Рало, а стремя боярин Ласкир. Скажу еще, что обоз был разделен на две части: Палеологов шел впереди, а посольский — отставая от первого шагов на сто. Никитин с Васей ехали впереди своего обоза. Не только греки, но почти все слобожане провожали Андрея. Солнце уже вышло на горизонт, но без лучей; над ним волновались тучи, и Вася, глядя на них, вздохнул невольно. Скоро тучи заволокли совсем солнечный щит…

«Солнышко мое, московское солнышко! Закатилось ты для меня… навеки…» — хотел он сказать, да не смог и тихо заплакал, склонив юную свою голову под зловещей думой.

В теремах никто не спал, все были заняты недугом царевича Иоанна, которому ночью стало очень дурно. Государь всю ночь просидел у постели сына, не спала даже Софья Фоминишна; слуги бегали взад и вперед по дворам великокняжеским. Князь Пестрый сидел в переходах про случай; все это видел Иван Максимов; угрюмый взгляд, брошенный на него Иоанном, может быть, и без умысла, возбудил в нем опасение, тем более основательное, что после обеда уже говорил ему поп Денис, что государь про ересь знает и что-то затевается. В общей суматохе никто на него не обращал внимания, и потому он с озабоченным видом, улучив мгновение, пробежал по дворам, будто зачем послан, вышел из государевой ограды и бросился на посольский двор, где был приказ и жилище дьяка Курицына… По условному знаку его пропустили. Каково же было удивление, когда он застал у Курицына более двадцати человек священников и светских; поп Денис был тут же.

— Пожаловал и ты! — сказал Курицын с презрительной улыбкою. — Вот тебе и цветки зацвели, скоро покажутся и ягодки. Но я должен вам сказать правду: я умываю руки, на меня не надейтесь. Мне надоела ересь; заблуждения проходят; вижу, что зло творил, и каюсь, а государь помилует…

— Как, Федор Андреевич, — сказал некто Сверчок, молодой дворянин. — Да не от тебя ли она по всей Москве пошла, не ты ли ее привез из земли Угорской?..

— Слепые невежи! Вы перетолковали слова мои; я вам рассказывал о том, что можно творить с помощью кабалы, что сам в земле Угорской видел, но тогда я не знал, а теперь знаю, что то — бесовская сила! Покайтесь, говорю я вам, принесите повинную, всех вас помилуют, а не то худо будет.

— Пусть живого сожгут, а чему верю, от того не отстану. Ты был нашим начальником, ты всем нам говорил: дерзайте, я вам щит и стена; не ты ли говорил, что тебе удалось уловить бояр Патрикеевых и Ряполовских, не по твоему ли совету Алексий и Дионисий призваны на Москву и поставлены на первых местах; Алексий умер, а знаешь ли, где Дионисий?

— Знаю. Его в государевом селе Нифонт допрашивает…

— Напрасно. Дионисий ничего не скажет…

— Конечно. Он не в вас. Вы всякую тайность в трубы раструбите. Но довольно. Я не хотел даже вас видеть, но необходимо было объясненье. Прощайте, вы не мои, я не ваш…

Курицын вышел из комнат.

— Лицемер! — сказал с чувством Сверчок. — Но я с тебя сниму личину… Пойдем, покинем логовище зверя хитрого, Небом проклятого. Погибни, отступник, наследуй царство сатаны; ты не наш, мы не твои, Курицын. Погибни!