— Немного нас! — сказал старик, осматривая бояр.
— Мал золотник, да дорог, — отвечал Косой. — Нет пути во множестве, нас семеро: число библейское. Я не звал Ощеру: глупый болтун в дураках служит; ему все равно, кто на престоле, кто в милости, кто в опале, лишь бы ему по-прежнему торчать у дверей да казначеи исправно оклад платили. Мамон очередной; да и без того бы не позвал: стал слаб. Как-то у Семена по третьей стопе нестарого меда разболтал все тайности, а по седьмой под столом улегся. Князь Пестрый себе на уме: мало ему воеводского сана — метит в наместники новгородские, хочет стать наряду с тобой да с Данилой Холмским.
— Кстати сказать, — заметил Ряполовский, — чтобы не забылось: боюсь, чтобы государь в такое смутное время Данилу из Казани не вызвал.
— Э! Семен Иваныч, не беспокойся! Даниле такой наказ послан — дай Бог, чтобы за год с ним справился. Это уже мое дело; да я еще за верное знаю и то, что ратные труды расстроили его здоровье; писал мне верный человек, что Данило в постель слег… Так пока приедет на Москву, все будет кончено. Я созвал вас, друзья добрые, потому, что теперь наступил час, от которого во дворце новая жизнь пойдет. Надо все места своими людьми заступить, чтобы никакого, даже малого служки, не было, который бы к Софье прилежал душою. К Олене я уже приставил сына. Теперь у нее есть дворецкий; отчего нет такого же при Софье?.. Князь Петр Иваныч! Угоден ли тебе этот сан?
Шастунов встал и поклонился:
— Милости твоей боярской бью челом и благодарствую.
— Первый боярин я. Первый воевода Данило. За Данилу, воеводу московского, дело Пестрый правит; мы Пестрого пошлем куда ни есть чудь воевать; скоро иной, новый порядок станет. Али я перестану наместником московским называться, али Данило великим воеводой московским не будет. На три трети пойдет… Наместником и воеводой володимирским и московским останусь я; наместником новгородским и псковским пусть до времени Данило; он же и первый воевода, вся честь ему; а меньшой трети, рязанской, наместником — Ряполовский. Тогда нам и Захарьичи не страшны. Конечно, лучше бы их оттереть; ну да за такое дело надо приниматься с оглядкой; Захарьичи, друзья мои, опасны, а пуще — Яков; Юрий, тот завистлив; на том стоит, что он первый ратный разум на Руси, а Яков — на казначействе умел угодить Иоанну, сердечным у него стал; теперь боярин, только именем не первый; на мое место искоса поглядывает, а на свое, на казначейское, своей руки человека поставил: знаем мы Димитрия Володимировича, вдаль смотрит… Я, друзья мои, рассказываю вам как на духу, потому что в общем деле одними глазами смотреть, одними ушами слушать надо. Повторяю: наши сильные враги — Данило, Яков и казначей. Коли хотите, Данило и не враг, но Софье предан. Хитрить не станет, но нечаянно нашу хитрость подрезать может. Но он далече… Ближе к нам есть еще враги, о которых должно озаботиться… Малы-то они малы, да могут вырасти. Первый — князь Палецкий. Государь его к сыну своему Василию приставил. Я в его душу заглядывал: кривая. Рука у него — Яков, это рука явная; а тайные доброжелатели ему Софья да боярин Ласкир: дочку за него прочит. Ну, этот комар попадется. Стромилов глупенек, а глупые всегда друзья; вот Яропкин, Гусев, Поярок, что Василия Иваныча учат, — за этими надо присмотреть да раскусить. Затем, друзья мои, еще есть два врага — снетки на вид, а ядовитые. Один — врач Леон. Он сидит у меня в подвале; государь повелел сжечь его, да мы с Курицыным рассудили судить его градским судом. Это ваше дело, родимые, — тут обратился Патрикеев к трем боярам, которых мы не назвали. — Вас сегодня назначат; к вам еще придадут Ощеру или Мамона да дьяка надежного! Вы его будете судить тайно; очных ставок не надо; а без пытки трудно обойтись: надо его хорошенько допросить; пусть займется тем дьяк, а потом вы его и осудите!..
— А чем порешить укажешь?.. — спросил один из бояр.
— Злодей такой повинен позорной казни. Пусть все видят… Потом есть еще Максимов; опасен он по молодости и ветрености. Этого надеюсь исправить.
Видно, Косой все это знал, потому что два раза уходил в опочивальню закусывать, и второй раз просидел там так долго, что, когда воротился в гридню, там стояли Патрикеев да Ряполовский, прочие уже разошлись по домам и местам…
— Где ты это был? — спросил отец.
— Отощал, государь родитель, попросил соленого да медку; да я все слышал, что ты тут рассказывал. Сущая истина. Словно Соломон, так ты им говорил, а про Максимова, разумеется, ты шутил… Да все надо же придумать, как с ним быть…
— Уже придумано. Государь его застанет врасплох, сам обличит и раскроет его дерзкую думу. Жидовство наружу не выйдет, но зато за другую ересь не оглянется, как уже на виселицу попадет… Уж это мы сами с сестрой твоей состряпаем. Да теперь и не время; надо присмотреть, с которой стороны способнее изловить Максимова. Ну, теперь все на порядках… Время обеденное, пора отдохнуть по-человечески. Гей, Василиса!..
Но Василиса не являлась…
— Где Василиса? — спросил боярин у дурака, который, просунув голову в дверь, смотрел на князя с немым вопросом.
— Кто, Василиса? Не могем знать! Где ни есть в амбаре возится с кадками да горшочками. Коли надо — кликну; коли не надо — так не кликну…
— Не трудись, я здесь, — сказала Василиса, подымаясь на лестницу. — Что боярской милости угодно?..
— Обедать, черт возьми! Будто ты поры-времени не знаешь…
Все было давно готово у распорядительной Василисы. На клич ее поднялся целый полк челяди: в одно мгновение к столу все подали, принесли кушанья; господа уселись; не успели щей похлебать, как стук в калитку возвестил еще гостя.
— Не пускать! Сплю! Разве от государя…
— Говорят тебе, боярин спать изволит, — кричал дурак в переходах. — Никого не велено пускать!
— А орать тебе во все горло, видно, позволено. Видно, под твой дурацкий крик боярин спит слаще…
— Добро, уж как хочешь, а не пущу…
— Посторонись, дурак, а не то с крыльца полетишь!
— Кто смеет! — вскрикнул боярин, встав из-за стола…
— А, ты уже, видно, отдохнул, князь, — с улыбкою сказал князь Андрей Васильевич, входя в гридню. — Правда, не в пору я вас потревожил… Извольте кушать, а я посижу вместо приправы; знаю, дорогой сродник, что такая приправа для тебя — перцу не надо, да у меня времени лишнего нет: я уезжаю, пришел проститься!
— Государь князь Андрей Васильевич! Не знаю, кто тебе всякое зло противу нас нашептывает. Сродник, сказал ты, и сказал правду, и близкий сродник; и сердце у меня к тебе не чужое, а не могу угодить на тебя. Ты всем недоволен, государя великого не слушаешь; знаешь, что не только во дворец, а на Москву без зову никто из князей не жалует.
— Да не ты ли меня звал на собор? Не твоего ли я гонца встретил на дороге?
— Звал тебя государь на собор, а не в хоромы.
— Давно ли это завелось у вас, что брат к брату ходить не может, пока тебе не угодно будет доложить. Тебе покойно, а я удел оставил, заботы пропасть.
— Кстати, государь князь Андрей Васильевич, я собирался быть к тебе с поклоном и доложить, что государь недоволен твоими тиунами: до сих пор в твоем уделе ямской повинности не завели, как указано. Царский гонец, не вспомню, в каком селе, подводы не дождался и пешком пошел.
— Да, князь Иван Юрьевич, удел-то, кажется, мой?..
— Помилосердуй, государь Андрей Васильевич! Неужели хочешь ослушником быть? Неужели не разумеешь, что много звезд на небесах, а на том же небе — солнце одно. Много областей и народов, у них много князей и наместников, а над всеми государь стоит один. Власть твоя есть ссуженная власть; ты в своем уделе наместник, не больше; а по рождению ты государев брат, и все-таки брат, не сам государь. И во власти твоей, и в городах твоих великий князь волен; в городах тех он вотчинник; а отдал тебе их на корм знатного твоего рода ради! Так мыслит государь Иван Васильевич, так и другие князья, так думают и бояре, и воеводы, и простые люди. Так, казалось нам, думаешь и ты, по крестному целованию; а если мысль твоя изменилась, поведай, я доложу великому государю.