ПОЛОНЕЗ

Все было как всегда в гостях: неловкость первых минут, когда одни говорят излишне громко, а другие, малознакомые, жмутся по углам, стараясь — до первой рюмки — стать незаметными; дружные попытки хозяина и хозяйки, поминутно убегающей на кухню, преодолеть, рассеять эту неловкость; шумные упреки опаздывающим и вороватые, быстрые взгляды на стол, казалось бы, полностью уже накрытый: скоро, мол, что ли?

— Леночка, сыграй нам, — попросил кто-то дочку хозяев.

Одиннадцатилетняя Леночка, лупоглазенькая, большерукая, с белыми капроновыми бантами на рыжих косицах, жеманно надула розовый ромбик губ; мать, цепляясь за спасительную возможность разрядить обстановку, а заодно уж, видимо, и похвастать своим чадом, решительно повела дочку к пианино.

Господи, как я не люблю подобные сценки: «Вовочка, прочти дядям стишок!» Есть в них что-то ненатуральное и жалкое, независимо от того, как играет такая Леночка или читает Вовочка. Проталкиваясь, я пересек комнату, встал в раскрытых дверях балкона. Там, за перилами, в мягких сумерках мягко темнела листва деревьев, желтел, чуть прикрытый ими, фонарь, в сиренево-синем небе чисто струилась первая звезда. До чего же хорошо было на воле!

Леночка заиграла Полонез Огинского. Я замер, услышав первые звуки, и тут же подосадовал. В игре не было ни силы, ни чувства.

Вокруг фонаря кружились бабочки, — Леночкина игра чем-то походила на их безостановочное кружение. Вроде и красиво, и бессмысленно. В пятом-шестом классах мы так же бездумно барабаним изумительные пушкинские строки: «Я помню чудное мгновенье…». А самое чудное мгновение в такую пору — когда тебе неожиданно шоколадку дали! И как много открывают эти же самые строки потом, на склоне лет, когда и сама жизнь начинает вдруг казаться пролетевшим и, увы, неповторимым чудным мгновением!..

Бездумные бабочки — там, вокруг фонаря, и здесь, в зале, за моей спиной, — все кружились и кружились; продолжать так стоять было невежливо, я повернулся и от скуки начал разглядывать гостей.

Хозяйка, еще недавно поминутно выскакивающая на кухню, застыла на месте, сложив руки на кокетливом фартучке, светилась гордостью. Муж ее, полный, лобастый, очень симпатичный мне человек, прислонился к стене и улыбался снисходительной, чуть виноватой улыбкой: «Все мы люди, все мы со слабостями…» Белобрысый, тщательно причесанный студент, делая вид, что внимательно слушает, украдкой прижимался к старшей дочери наших хозяев, — та, пухленькая и симпатичная, рдела, как маков цвет, и не отодвигалась… Самой колоритной фигурой был грузный старик с редким седым ежиком, грозными косматыми бровями и пористым, сизым, как переспелая ежевика, носом. Пожалуй, только он один не изображал никакого внимания к игре: сидя в углу в глубоком старомодном кресле, он равнодушно и спокойно курил сигарету, держа красный мундштук длинными, мучнисто-белыми пальцами и осыпая пепел себе на колени; массивная хрустальная пепельница стояла рядом с ним на журнальном столике.

Юную исполнительницу принялись шумно поздравлять, и — что хуже всего — она принимала это как должное, вежливо и не очень смущенно; мамаша, испив сладкую чашу родительского тщеславия, умчалась на кухню. Дернуло же прийти сюда, такой вечер пропадает!..

И, оказывается, ошибся.

За ужином завязалась непринужденная беседа, умело направляемая хозяином дома, повторяю, очень симпатичным человеком; к тому же хороший стол, как известно, сводит людей лучше и быстрее, чем что-либо другое.

Хозяйка цвела и — то ли для того, чтобы и другому дать покупаться в лучах славы и признания, то ли, наоборот, бдительно следя, чтобы ухаживание за старшей дочерью не оказалось очень назойливым, — ласково сказала студенту:

— Костя, сыграйте и вы.

Узкоплечий, в белой нейлоновой рубахе с засученными рукавами и расстегнутым воротом, он послушно встал; хозяйка тихонько объяснила мне:

— Он, как и Леночка, тоже у Тараса Андреевича занимался. — Она глазами показала на старика с ежевичным носом, — Способный мальчик. Мы думали, в музыкальный пойдет, а он в политехнический.

Студент тряхнул белобрысыми, аккуратно причесанными волосами — они взлетели и так же аккуратно, как по заказу, легли на место, засмеялся:

— Я тоже Полонез сыграю.

Это становилось забавным: молоденький, чуть подвыпивший петушок или вступал в соревнование, или просто озорничал. Руки у него были сильнее и смелее, — гибкая чистая мелодия, заглушая редкое постукивание вилок и голоса двух спорщиков, пронеслась по залу. Старшая дочь хозяина смотрела на студента не спуская глаз, мочки ее хорошеньких ушей пылали так горячо, словно к ним подвесили серьги из спелой рябины. Старик с седым ежиком и сизым носом приподнял, любопытствуя, грозные брови, прислушался, помедлил и, будто убедившись в чем-то, спокойно придвинул к себе бокал с сухим красным «саперави»…

О чем рассказывал в этот раз Полонез?.. О чем-то очень хорошем и беспечальном — каким и должно видеться в двадцать лет все тебя окружающее и твоя собственная жизнь, прежде всего. Чудилось: в белом платьице, на легких быстрых каблучках, откинув голову и ничего не видя, ничего не чувствуя, кроме сильных и надежных рук партнера, танцует девушка. Летят, рассыпавшись, ее золотистые волосы, от которых исходит холодок и свежесть цветущего яблоневого сада, летят огни, летят ничем не омраченные думы и надежды. Какая грусть, какая печаль — если даже и загрустила, запечалилась эта мелодия? Все это только так: легкое недоразумение, быстро высыхающие слезы — как земля после тихого летнего дождя, и снова — летящее золото волос, летящие огни, дивная и — пока, кажется, — нескончаемая сказка молодости!..

Переждав, пока утихнут словоизлияния — в этот раз менее шумные, но более искренние, — хозяйка, чуть робея, спросила:

— Тарас Андреевич, а может, и вы сыграете?

Старик хмыкнул, насупил грозные неприступные брови — я почему-то ждал, что он сейчас откажется, да еще грубовато, — и неожиданно согласился:

— А что? Пожалуй. Раз уж Костя начал состязание!.. Только мой Полонез другой будет — стариковский…

Он подошел к инструменту, сел, покряхтывая, на пискнувший под ним винтовой стульчик, неторопливо пригладил свой реденький седой ежик.

Третий раз подряд — если это даже Полонез — было, по-моему, явно многовато; я начал пробираться к балкону и тут же остановился, словно чем-то внезапно застигнутый.

Тоненько ударили в хрустальные ступки серебряные пестики-молоточки: трам-там-там-там-там-там!.. Так в лесной тишине обозначаются вдруг упругие бубенчики невесть откуда возникшего ключа; так на рассвете — отчетливо и дробно — пробегают по железной крыше первые капли дождя; так, наконец, свежо, чисто дышит вам в щеку сидящий у вас на руке и доверчиво прижавшийся годовалый ребенок. И вслед за тем вступила ясная мелодия — легко, без всяких усилий, смывая на своем пути все лишнее, наносное, мягко и безбольно освободив от скорлупы условностей твое сердце и обнажив его.

Пораженный, я оглянулся, не понимая, что происходит, и отказываясь понимать, что чудо это творит все тот же седой старик с беспомощно насупленными бровями и сизым, как переспелая ежевика, носом. Он бросал свои длинные, мучнисто-белые пальцы на черные клавиши с такой силой, что казалось, сейчас выломает, сгрудит их, и они, ликуя, отвечали ему родниковыми голосами скрипок; вот он осторожно вытягивал руки, почти не дотрагиваясь до клавиш, и они сами, выскакивая из своих белых щелей, ластились к ладоням повелителя, откликались далеким колокольным звоном.

Сколько же всего вобрала в себя эта удивительная мелодия! Кружились вокруг фонаря серебристые бабочки; в белом платьице, на тонких каблучках плыла в вальсе девушка — с лицом, то нежным и юным, каким оно было когда-то, то вдруг поблекшим, с первыми морщинками — каким оно стало теперь, — торжествовала жизнь идущая, светло печалилась — уходящая.

Стены маленького зала стали шире, выше потолка; мелодия то взмывала, то падала, рушилась — так, что перехватывало дыхание, и казалось, что ей тут внимали не только люди, но и вещи: какие-то фотографии над пианино, фужеры с недопитым вином, холодно поблескивающие нержавеющей сталью ножи и вилки, — все сейчас было прекрасно и странно. Не мигая, смотрел куда-то в угол студент, переставший оказывать знаки внимания сидящей рядом девушке; сжав ладонями горящие щеки, забылась она сама; обескураженно и беспомощно моргала потяжелевшими ресницами пожилая женщина; часто и медленно кивал головой хозяин дома, что-то задумчиво подтверждая…