2. ЖЕНА

Он появился, когда поезд уже набрал скорость, — широкоплечий, в лихо сдвинутой матросской бескозырке, в черном бушлате, с крохотным чемоданчиком в левой руке, такой большой, высокий, что едва уместился в двери купе. Никто еще не успел произнести и слова, как он, блеснув широкой улыбкой здорового сильного человека, вскинул к бескозырке руку, рокотнул молодым чистым басом:

— Здраю желаю!..

— Тише вы! — Полный человек в голубой пижаме смешно подскочил на верхней полке, придерживая рукой квадратные стеклышки очков; желтый глазок бокового «ночника» на секунду оказался у него под мышкой.

— Экий оглашенный, — несердито попрекнула вслед за ним седенькая бабка, деловито работающая спицами в углу у окна. — Не видишь — дите спит?..

Только сейчас моряк разглядел, что на нижней полке, справа, головой к двери, лежит женщина с ребенком — малыш, всхлипывая, затихал, мать что-то ласково нашептывала ему.

— Виноват! — извинился моряк, с трудом удерживая рвущийся из могучей груди голос. — Сказали, в Сызрани у вас место освободится. Я пока в коридоре, не помешаю. Мне бы только чемоданчик.

— И чемоданчик клади, и сам садись, — велела бабка со спицами, указав на свою полку и на женщину с ребенком. Она же вон и сходит.

— Давайте помогу, — предложил я, свесившись со своей полки.

— Я сам, спасибо.

Под неприязненным взглядом человека в пижаме моряк, даже не приподнявшись на носки, сунул чемоданчик наверх, снял и пристроил на крючок короткий бушлат, — было немножко странно, что он, такой большой и громко-гласный, передвигается в тесном купе легко, гибко и осторожно.

— На побывку, что ль? — поинтересовалась старушка, поглядывая на детинушку.

— Совсем, мамаша, отслужил, — громким шепотом отозвался моряк, присаживаясь рядом и здоровенной пятерней причесывая густые темные волосы. Его крупное продолговатое лицо дышало спокойствием, большие толстые губы, казалось, едва сдерживали беспричинную, просто от избытка хорошего настроения улыбку.

— Ждут, поди, дома-то?

— Как же, известно, ждут. Маманя с батей вроде вас — старенькие уже.

— А я своего младшенького не дождалась. С войны. — Старушка сурово подобрала тонкие бледные губы, зоркие глаза ее задержались, словно огладив, на лице моряка. — С тобой вроде немного схожий был — по обличию.

— Что поделаешь, мамаша, — вздохнул моряк и с простодушной дипломатией отвлек ее вопросом: — Вы что ж, в гости к кому?

— Не знай уж как тебе и сказать. То в Уфе проживаю, то в Харькове. — Отдав скупую дань неизбывному материнскому горю, старушка мягко, всеми морщинками, усмехнулась. — У сынов живу. У этого год-два поживешь — другой обижается. Как их поделишь? У обоих ребятишки, а они, знаешь, внучата, какие дорогие! Так и ездию, так и катаюсь — эти к сердцу прирастут, а другие уже наказывают: ждем бабку-то!.. Своих заимеешь — поймешь. Не обженился еще?

— Нет, мамаша. Вот уж приеду, дома.

— Это хорошо: не извертелся, значит. А то ведь как ноне: какую ни цацу, лишь бы со стороны. А что у самих золото — того не видят. Чего ж ты, в деревне останешься либо подашься куда?

— Зачем, мамаша? У нас земля добрая, сады, пшеница — все родит. Сам я моторист, тракторист — только подавай, во как соскучился!

Моряк показывал большие грубоватые ладони, еле сдерживаемый голос прорывался, и тогда человек в голубой пижаме переставал шуршать газетой; моряк, спохватившись, переходил на шепот.

— Море — это служба, а земля — жизнь!

— Верно, сынок, верно, — довольно поддакивала старая, чему-то удивляясь и радуясь. — Надо за землю держаться, надо. Все от нее!

Пижама наверху издала какой-то неопределенный звук; зоркие глаза старушки скользнули поверху, словно по пустому месту, и снова остановились на чистом и добром лице парня.

— Мои-то уж отбились, в инженеры вышли. А по мне — и пононе лучше деревни нет.

За окном побежали огни какой-то станции, вагон качнуло. Женщина, баюкавшая ребенка, поднялась, привычным движением руки поправила короткие светлые волосы, одернула на круглых коленях сиреневый халатик; большие серые глаза ее сонно улыбались.

— Можно громче, теперь его и пушкой не разбудишь.

— Вздремнули, Асенька? — проворно свесилась сверху голубая пижама.

— Немножко.

— А сама вон тоже шепотишь, — заметила старушка.

— Это уж по привычке, — засмеялась Ася; голос у нее был грудной, с легкой, после сна, хрипотцой, и его тембр как-то полно вязался со всем ее обликом. Взглянула на золотые часики и, позевывая, пришлепывая ладонью по свежим, чуть припухшим губам, спросила: — Когда ж в Сызрани будем?

— Часа через два, видимо, Асенька, — отозвался сверху пассажир, причесываясь.

Не принимая, как новенький, участия в разговоре, моряк быстро поднялся.

— Сейчас узнаю.

Ася не успела его остановить, как он уже выскочил в коридор.

А когда минут через пять вернулся, неся в бумажке пяток крупных соленых огурцов, товарищ в пижаме сидел уже внизу, рядом с Асей, и, блестя квадратными стеклами очков, сочувственно выговаривал:

— Отчаянная вы головушка! Ну разве можно в такую дорогу — одной, с ребенком!

— В Сызрани через час тридцать, — доложил моряк, одновременно протягивая огурцы. — Вот, угощайтесь, пожалуйста.

— На ночь? — двойной подбородок человека в очках колыхнулся. — Ну что вы!

— А я съем, хочется соленого. — Ася взяла темный ядреный огурец, большие серые глаза благодарно глянули на порозовевшего от удовольствия моряка. — Спасибо.

— Ну, было бы за что! Маманя, а вы?

— Давай, и я, пожалуй, пососу, — засмеялась старушка.

Некоторое время в купе слышалось только дружное похрустывание; обладатель голубой пижамы снисходительно пояснил:

— Вообще-то соленое на ночь не рекомендуется, особенно если нездоровая печень.

— У меня здоровая, — улыбалась Ася.

— Будет те, мил человек! — махала рукой старушка. — Чтоб от огурца да вред какой — вот уж никому не поверю!..

Моряк с аппетитом грыз огурцы, показывая сахарные зубы, поглядывал на разглагольствующего лысоватого человека в очках, явно обращающегося только к Асе, и молча усмехался.

Тот поднялся на лесенку, покопался в коричневом саквояже и раскрыл перед Асей коробку конфет.

— Не угодно ли после кислого?

— Спасибо, — Ася покачала головой. — После кислого как раз и не хочется.

— Тогда малышу, — настаивал он, продолжая на весу держать коробку.

— Детям до трех лет шоколад не рекомендуется, вы должны знать, — улыбнулась Ася. — Вы не врач? Правда, правда, вы на врача похожи.

— Польщен, но — увы! Если всерьез рекомендоваться, я всего-навсего заместитель директора одного весьма уважаемого завода. — Стекла его очков, не задерживаясь, покосились в сторону бабки и моряка. — Прошу, товарищи.

— Меня уж, батюшка, уволь, — отказалась старушка. — Зубы поберегаю.

— А вы?

Моряк поколебался и, раздвинув крупными смуглыми пальцами бумажные кружева, вынул фигурную штуковинку.

— Правильно, по-морскому, — без всякого энтузиазма одобрил заместитель директора; помедлив, он сам взял конфету, вкусно зачмокал.

Незаметно отодвинувшись от слишком близко подсевшего соседа, Ася склонилась над ребенком, и, когда снова выпрямилась, глаза ее, еще секунду назад улыбающиеся, полны были огорчения.

— Только разоспался, и опять скоро будить. Замучила я его на этих пересадках.

— Чего уж хорошего, — поддакнула старушка, снова принимаясь за вязание. — Дорога. Издалека, стал быть, едешь?

— С Севера, бабушка.

— Ох ты, откуда! — изумилась старая, — Холодно́ там?

— Плохо! — с тоской вырвалось у Аси, верхняя, чуть выдавшаяся губка ее задрожала. — Ох как плохо, бабушка!

Моряк кашлянул, собираясь, похож, вступиться за Север, но его опередил уверенный голос заместителя директора:

— Боже мой, да разве это место для молодой интеллигентной женщины? Нет, нет. Вы что — после института попали?

— Нет, с мужем, — легкая тень неуловимо прошла по лицу женщины. — Он военный, летчик. Жили раньше в Белоруссии, а потом знаете как: послали, и все.

— Надо было возражать, не соглашаться! — Квадратные очки заместителя директора энергично поблескивали. — Зачем же губить лучшую пору жизни?

— Служба! — коротко и решительно вмешался наконец моряк, вложив в одно слово весь смысл, который понятен любому военному.