- Так что ж ты? - не успокаиваюсь я.

- Пусть летит, - миролюбиво отвечает Николай. - Скоро конец…

- Ну и ладно, - соглашаюсь я. - Пусть живет!

Выполнив задание, возвращаемся на аэродром. Он буквально расцвечен посадочными огнями. [49]

- Во, иллюминация! - восторгается Николай. - Пока мы летали, война, наверно, закончилась!

- Хорошо бы! - восклицаю я и разворачиваю самолет на посадку.

Все ближе наплывают огни старта, в луче прожектора уже можно отчетливо рассмотреть каждую травинку поля - и вдруг желтые светляки выкатываются откуда-то сзади и втыкаются в землю перед носом нашего самолета.

- Справа в хвосте «мессер»! - кричит Николай.

Бросаю самолет из стороны в сторону. По направлению стрельбы Николая догадываюсь, что истребитель заходит для повторной атаки. Круто разворачиваюсь к ближнему лесу, где сосредоточены наши зенитки. Их дружные залпы и очереди пулемета Николая заставляют «мессер» уйти.

Рано мы с тобой, Коля, войну похоронили. Она еще огрызается.

Мы базируемся в небольшой деревушке Вельзикиндорф, в шестидесяти километрах от Берлина. Красная черепица крыш, пышная кипень цветущих садов, маленькая кирха со старым органом. Дом сельского пастора, увитый плющом и диким виноградом, видимо, последняя наша стоянка на дорогах войны.

Лишь изредка вылетаем на бомбардировку Берлина и его западных предместий, но и когда нет вылетов, все экипажи в состоянии боевой готовности.

А весна действует вне зависимости от военной обстановки. Уже жара. В распахнутое окошко доносится протяжное мычание коров. Едва ощутимое дуновение ветра приносит аромат каких-то незнакомых цветов, сонно бормочут под крышей сарая голуби, навевая дрему, и сами собой закрываются глаза. Но спать нельзя: полк каждую ночь находится в боевой готовности.

Наверно, я уснул, и опять приснилась война с ревом моторов и грохотом выстрелов.

Просыпаюсь и слышу врывающиеся в открытое окно звуки близкого боя: пистолетные выстрелы, трескотню автоматов… Яркие вспышки ракет освещают двор.

Хватаю ремень с пистолетом, пристегиваю его прямо поверх голого живота, всовываю ноги в сапоги и через окошко выпрыгиваю во двор. Между кустами сирени пробираюсь на улицу, навстречу стрельбе, и вдруг слышу:

- Ура! Капитуляция! Конец войне! Все мы, кто в чем есть, собираемся в нашей комнате. Рассаживаемся на кроватях и подоконниках и пьем неизвестно [50] каким путем добытое вино - кислый мозель. Никому, конечно, не хочется спать, мы говорим, перебивая друг друга, и каждый из нас вспоминает что-то такое, что находится уже там, позади, в военном времени. Яша Ляшенко берет гитару, и под его пальцами рокочут струны, а Иван Шамаев ломающимся баритоном затягивает песню. Прежде я ее не слыхал. Может, это экспромт, а может, сочинил он ее давно и берег для сегодняшнего дня.

Вспомним за чаркою ночи морозные,

Вспомним седые снега,

Вспомним и то, как По-2 наши грозные

Били повсюду врага.

Мощным салютом Москва озаряется,

Значит, войне дан отбой.

Выпьем на радостях, как полагается.,

Друг мой крылатый, с тобой!…

На перроне вокзала в Эрфурте людно. Сегодня уезжают домой многие однополчане. Мы крепко обнимаемся, обещаем не забывать друг друга, обещаем писать. И никто еще не предполагает, что наша встреча состоится только через двадцать лет…

Глава 8. Опять первый вылет

В узких коридорах двухэтажного здания, где размещается «МАГОН УПА ГУСМП при СМ СССР»{13}, людно: одни перекуривают в перерывах между делами, другие обмениваются новостями или соображениями по поводу предстоящих полетов, третьи просто «травят».

Меня и Дмитрия Филимоновича Островенко, а попросту Митю, добродушного, отзывчивого, чрезвычайно мягкого и общительного бортмеханика нашего экипажа, привели сюда хозяйственные заботы, связанные с оснащением самолета для ледовой разведки. Пока в бухгалтерии выписывают накладные [51] на всякого рода снаряжение, мы с Митей томимся в коридоре и прислушиваемся к чужим разговорам:

- Не видел Черевичного?

- В Арктике…

- Задков вчера притопал с ЗФИ{14}. Медвежат привез для зоопарка.

- Титлов! Эй, Титлов!

- Не кричи: час назад на Диксон подался.

- Вот досада! Письмо ему с Врангеля.

- Как поживает Чукотка?

- Все там - на краю географии. Вот пуржит только.

- Пурга и нас вчера над Таймыром зажала.

- А мы вот в Архангельск не пробились: туман! Пришлось до Ленинграда тянуть…

Я впитываю обрывки фраз, как музыку.

- Кто на ледовую?! Накладные готовы!

Митя толкает меня в плечо:

- Пошли. Нас.

- Постой, Филимоныч, - придерживает Островенко высокий и сутуловатый летчик. - Ты на Диксоне будешь?

- Возможно.

- Захвати, браток, письмо Титлову.

- С письмом, Петрович, вот к нему, - указывает Митя на меня. - Он у нас теперь помощник.

Высокий летчик сует мне в руки письмо и, придерживая за рукав, объясняет:

- Будешь в Архангельске, передай привет дяде Саше. Скажи, Вадим Падалко кланяется, а посылочку завтра соберу…

- А кто такой дядя Саша? - растерянно спрашиваю я.

- Инженер Ковалев. Он первым подойдет к самолету. Рыжий такой…

- Парень, захвати еще письмишко! Вальке Аристову…

- Ивану Семеновичу пакет прихвати, в бухгалтерии лежит…

- Демьянову посылку от жены передай!…

- Письмо Пронину!…

- Бухтиярову! Дубовой! Рутману!…

Я ошарашен обилием просьб и множеством незнакомых имен. Это, вероятно, замечает Островенко. Он заслоняет меня собой. [52]

- Тю, скаженные! - кричит он. - Заклевали парня. Всю почту волоките на самолет. Под штурманский стол. В полете разберемся, что, куда и кому. - Потом оборачивается ко мне: - Пошли!

Я поспешно шагаю за ним и буквально сталкиваюсь с человеком, спешащим навстречу. Он останавливается, окидывает меня пристальным взглядом и первым произносит:

- Извините.

Мое лицо заливает краска:

- Пожалуйста, простите… Я случайно…

- Пустяки. А вы у нас новенький? Как вас зовут?

Я называю себя.

- Рад познакомиться. Чухновский. - Крепкое пожатие руки, Чухновский приподнимает шляпу: - До свидания!

Я остолбенело смотрю ему вслед.

- Ну, чего встал? - смеется Митя. - Огородные чучела здесь не требуются. Идем!

- Филимоныч, а это правда… Чухновский?

Митя хохочет так, что на нас оглядываются.

- Ну, перестань, Филимоныч. Что я такого сказал?

Островенко обрывает смех, его глаза становятся серьезными.

- А ты не удивляйся, - говорит он. - Историю делают живые люди. Такие, как Борис Чухновский. Как мы с тобой.

- Скажешь! - хмыкаю в ответ.

Островенко смотрит на меня и снова улыбается.

На аэродроме Захарково{15}, где, вздымая клубы пыли, рулят самолеты, пахнет бензином, отработанным маслом и еще чем-то непонятным и волнующим. Такие тревожные запахи присущи большим аэродромам, вокзалам и морским портам.

Смотрю в синее безоблачное небо, куда одна за другой взмывают тяжелые машины, и в душе моей оживают давние мальчишеские мечты…

Все, что я знал до этого об Арктике, было почерпнуто из книг. Но теперь мне предстояло для себя открыть этот край полярных ночей, северных сияний и белых медведей. То, что они встречаются в Арктике на каждом шагу, как воробьи в Подмосковье, у меня не вызывает сомнения. Иначе для чего бы Митя стал брать с собой охотничий карабин и патроны с тяжелыми свинцовыми пулями? [53]

Арктика! Она еще бог весть где, а я уже ощущаю ее приметы. Вот хотя бы этот охотничий карабин… Или мешки, набитые теплым обмундированием, которое здесь, сейчас совершенно ни к чему. Я тащу свой мешок к самолету и заливаюсь потом. Еще больше мешок у командира нашего экипажа - Николая Варфоломеевича Метлицкого. Ему тоже жарко, но, в отличие от меня, он не высказывает удивления по поводу всех многочисленных и, как мне кажется, отчасти ненужных вещей нашей полярной экипировки. Что значит опыт!…