— Что касается рекомендации, я бы хотел еще немного подумать. У меня есть сомнения.

Гэри вскочил и замахал руками:

— Господи! Мистер Фогель, дайте же мне шанс! На что мне жить весь следующий год? Мне отец не оставил в наследство пять тысяч годового дохода, как вам!

— Вы слышали, что я сказал. — Фогель поднялся из кресла. — Мне нужно что-нибудь выпить. Когда вы подъехали, я как раз шел в винный магазин.

Гэри хотел сам сходить за бутылкой, но Фогель отказался наотрез.

Писатель, прихрамывая, спустился вниз в шлепанцах. У тротуара стоял зеленый микроавтобус. При виде его Фогеля чуть не вырвало.

Он мне никакой не друг.

Он дошел до угла и вдруг неожиданно вернулся к автобусу и подергал за ручку. Дверца оказалась не заперта. Задние сиденья были убраны, на полу лежал потрепанный матрац в серо-розовую полоску.

В винном Фогель купил кварту виски. Забравшись в автобус Гэри, он прикрыл за собой дверь. Занавески были задернуты. Света он не зажигал.

Открыв бутылку виски, Фогель, словно сам удивляясь тому, что собирается сделать, сказал себе: «У меня воображение побогаче».

Опустившись на колени, писатель серебряным ножичком, которым обычно точил карандаши, исполосовал матрац и полил его виски. Потом он в нескольких местах поджег спичками намокший ватин. Матрац горел голубым пламенем и вонял.

Затем Фогель поднялся наверх и сказал Гэри, что вошел в его рассказ и подправил финал — сделал его более логичным.

Когда пожарные затушили пламя и юноша в провонявшем гарью автобусе отбыл, писатель достал из папки его письма и порвал их.

От Гэри он получил еще одно известие — журнал с рассказом «Считаю до трех», напечатанным в первом варианте, почти без изменений. Между страниц он вложил листья ядовитого плюща.

В некоторых кругах я пользовалась успехом, рассказывает тетя Роза. Худее я и тогда не была, лишь плотнее телом. Проходит время, Лиленька, и факт есть факт — нас постигают перемены. Исключений у Бога нет никому. Только такой человек, как твоя мама, будет стоять на одной ноге тридцать лет и тянуть ту же песню, а то, что попа выросла вдвое, ей не заметно. Кто-нибудь ее слушает? Папа — в лавке. У тебя и у Сеймура нет мыслей кроме как о себе. И вот она на своей вылизанной кухне ждет доброго слова и думает — бедная Рози…

Бедная? Я вас умоляю! Было бы в моей младшей сестре на две капли больше жизни, то знала бы, что у меня по части чувств не сердце, а в полном смысле высшие женские курсы и опыта за моим декольте столько, что вся ее замужняя жизнь — это сплошной детский сад.

Сегодня вы можете во всякое время найти меня в гостинице, район не играет роли. Кому это нужно, жить в квартире, как прислуга, — пыль глотать, с тряпкой в руках? С номерными у меня всегда есть понимание, притом здесь интереснее, чем дома, кругом народ, и каждый по своей причине…

А у меня, Лиленька, та причина, что я, дело давнее, возьми и заяви мастерице:

— Или я, миссис, пересаживаюсь к окну, или тут сидеть с меня хватит.

— Не хочешь, девонька, сидеть, — говорит она вежливо, — иди постой на улице.

Так я лишилась работы в мастерской при галантерейных товарах.

Новое место я присмотрела по объявлению: «Культурной организации требуется воспитанная молодая дама, жалованье умеренное». Сажусь на трамвай по указанному адресу на Второй авеню: «Русский художественный театр», где ставили исключительно лучшие еврейские пьесы. Им требовалась кассирша продавать билеты, примерно такая, как я, чтобы привечала публику, но не давала спуска жулью. Мужчина, который со мной разговаривал, был администратор — фрукт, если откровенно.

Прямо с ходу он говорит:

— Вы таки да имеете телосложение, Рози Либер.

— Какая есть, мистер Кримберг.

— Поймите меня правильно, девочка, — говорит. — Я как раз ценю. Когда у дамского пола нет ни носа, ни кормы, вся кровь уходит на разогрев рук и ног, а по самому главному назначению не достигает.

Доброе слово приятно всякому.

— Вы только не позволяйте себе лишнего, мистер Кримберг, — говорю я ему, — и мы с вами поладим.

И мы поладили: девять долларов в неделю, каждый вечер стакан чаю, раз в неделю бесплатный билет для мамы и я могу в любое время смотреть репетиции.

Первые девять долларов уже перекочевали от меня к хозяину продуктовой лавки в готовности следовать дальше, когда Кримберг говорит мне:

— Рози, тут с тобой хочет познакомиться одна исключительная личность, артист нашего выдающегося театра, несомненно под влиянием твоих больших карих глаз.

Ты знаешь, Лиленька, кто это был? Вот слушай, прямо передо мной стоял Володя Влашкин, его в те дни называли «Валентино Второй авеню». Я, как увидела, первая мысль — это где еврейские мальчики вымахивают в такой рост?

— Непосредственно под Киевом, — сказал он.

Как так?

— Меня мама до шести лет кормила грудью. Во всем местечке не было таких здоровых, как я.

— Бог мой, Влашкин, до шести лет! Бедная женщина, у нее, наверное, одни лохмотья остались на месте бюста.

— Моя мать была прекрасна, — сказал он. — Глаза ее были как звезды.

Он находил выражения, что прямо-таки до слез.

Кримбергу Влашкин сказал сразу, как нас познакомили:

— Кто придумал упрятать в клетку это чудесное юное создание?

— Кассирши торгуют билетами в кассе.

— Тогда подите, Дэвид, и полчаса поторгуйте билетами сами. Я имею известные соображения о будущем данной особы и также данной труппы. Ступайте, Дэвид, будьте паинькой. А насчет вас, мисс Либер, я предложил бы заглянуть к Файнбергу на стаканчик чаю. Репетиции тянутся долго. Хочется сделать себе перерыв с располагающим человеком.

И он повел меня за угол, где тогда помещался Файнберг и где набилось столько венгров, что это можно было оглохнуть. В дальнем зале был столик в его честь. На скатерти хозяйка заведения вышила: «Здесь кушает Влашкин». Мы выпили свой стаканчик чаю без слов вследствие жажды, и я нашла наконец что сказать:

— Мистер Влашкин, пару недель назад я видела вас в «Чайке», когда еще не пришла сюда работать. Поверьте, я бы на месте той девушки даже не поглядела в сторону того буржуйчика. Пускай бы он вообще выпал из этой пьесы. Не понимаю, как Чехов мог вставить его в ту же пьесу, что и вас.

— Я вам понравился? — спросил он, взяв и ласково поглаживая мою руку. — Ну-ну, значит, я еще нравлюсь молодежи… Так вы тоже любите театр? Отлично. И знаете, Роза, у вас такая славная рука, такая на ощупь теплая, с такой нежной кожей, — скажите, зачем вы носите на груди косынку? Вы только прячете вашу молоденькую, юную шейку. Сейчас не прежнее время, дитя, чтобы совеститься всю свою жизнь.

— Кто совестится? — сказала я, снимая косынку, но в ту же минуту моя рука сама собой поднялась прикрыть это место, так как, правду сказать, это было действительно прежнее время и я тогда по своему характеру провалилась бы со стыда.

— Еще чаю, дружочек?

— Спасибо, нет, я уже и без того закипаю.

— Дорфман! — крикнул он таким голосом, как король на троне. — Подайте сельтерской со свежим льдом для этого ребенка!

В последующие недели я имела почетную возможность узнавать его все лучше как человека и плюс возможность наблюдать его в профессии. Подошла осень; в театре — суета туда-сюда. Без конца репетиции. После провала «Чайки» играли «Торговца из Стамбула», и нате вам — наоборот, успех.

Дамы не помнили себя. На премьере, посреди первой сцены, одна мадам — или вдова, или же супруг днем и ночью на работе — давай хлопать в ладоши и выкрикивать:

— Ой, ой, Влашкин!

В зале — форменный бедлам, актерам невозможно играть. Влашкин вышел вперед. Но однако, на внешний взгляд — не Влашкин: моложе, волос, как смоль, летучая оживленная походка, рот мудреца. Полвека спустя в конце спектакля он вышел опять: седой философ со знанием жизни лишь по книгам, с руками глаже шелка… Я плакала, думая: кто я — чистый ноль, и чтоб такой человек посмотрел на меня с интересом!