Три года Алекс Мурман смотрел на ту сторону Берингова пролива, туда, где в синеющей дымке, если у вас хорошее зрение, можно без бинокля увидеть скалу Фэруэй и различить береговые очертания Аляски.

Теперь он едет в отпуск.

В кают-компании все готовились к прощальному обеду в связи с грустным поводом: из отпуска Алекс Мурман вернется на другую станцию, такова традиция, так положено, никто его ждать полгода не будет, так принято везде, производственная необходимость.

— Что слышно? — спросил он Иванова. Была вахта начальника.

— Да ничего. Снабженец идет. Нам ничего нет.

— Остановим…

— Само собой…

— А в селе?

— Охота… Киты появились.

— Мальчиков в море?

— А где ему быть? Капитан Мальчиков китов не пропустит…

— Повез бы он меня в райцентр, — размечтался Мурман.

— Сезон. Ему не до тебя. Жди вертолета. Я тебя провожу.

Мурман не поверил.

По инструкции начальник полярной станции (если точнее, их коллектив назывался электрорадиомаяком — пять человек, но станцией они величали себя сами — для солидности и престижа) — так вот, начальник полярного радиомаяка не должен отлучаться за пределы территории. Но тут такое дело — уезжает человек, пешком на лыжах через долину двадцать километров, и у Иванова есть в соседнем селе Полуостров дела, он обещает вернуться, обещает себе и жене — повару Анастасии. Надо забрать почту, узнать сельские новости и вообще отдохнуть в другой обстановке, и проводить Мурмана. Уж какой ни есть человек Мурман, а проводить надо, он еще насидится на Полуострове, туда вертушка — раз в месяц, если есть погода, а там своих отпускников — бортов на десять, и никому никаких льгот — все одинаковы, протекций и знакомства нет, все знакомы, все друзья, все в порядке живой очереди.

Вот и обед близится к концу.

На второе — нерпичья печень, Мурману порция побольше, не скоро ему доведется ее попробовать, пусть потешится, чтоб не забывал.

За столом кают-компании все пятеро. Начальник маяка Иванов, радист Мурман, повар Анастасия — жена Иванова, электромеханик Слава Чиж и старик Пакин — старший механик маяка.

— Ну что же, в последний раз мы вот так все в сборе, — поднял стакан Иванов, — хорошей тебе погоды, счастливо долететь, пиши… извини, если что не так, на базу я дал радио, чтобы тебя отметили в приказе, глядишь, и премию получишь, работал ты хорошо… ну да чего там, поехали… с печеночной очень хорошо пойдет.

Он опрокинул стакан, все вздохнули и тоже опрокинули. Все, кроме Насти, ей нельзя, она непьющая, ей шампанское можно — пригубила чуть-чуть.

Всем грустно, ничего не поделаешь.

Вот и чай закончен, все с тревогой ждут заключительного ритуала — «полярной пятиминутки». На полярных станциях этого побережья существовал обычай — отъезжающему насовсем давалось время высказать каждому в глаза, что он о каждом думает, всю правду. Женщины на «пятиминутку» не приглашались.

Настя убрала посуду, ушла.

Мужчины остались одни.

— Ну? — спросил Иванов.

Мурман молчал.

— Может, еще по одной, а? — спросил дед Пакин. — С чаем-то исповедоваться — совсем грех…

— И то дело! — поддержал Чиж.

Иванов сходил на кухню и выставил бутылку. Алекс всем разлил. Встал, вздохнул полной грудью:

— Ну что ж, раз решили соблюдать обычай, пусть так и будет.

Сел, положив на стол тяжелые руки.

— Самый симпатичный мне из вас — Иванов. Не потому, что начальник, не подумайте. Сейчас он не начальник для меня, да и вряд ли когда нас жизнь еще сведет вместе. Хорошо было с тобой, Семен, Анастасию только зря ревновал. Я знаю, знаю, дело прошлое.

Он снова всем налил.

— Тебя, Славик, терпеть не могу. И не мог все время. Раздражаешь ты меня. С удовольствием начистил бы тебе личико, но ты физически сильней… Вот ты все интеллигентом хочешь стать, костюмы по радио заказываешь, галстуки получаешь с материка, журнал мод выписываешь. Зря это… Ничего из тебя не получится. Личико у тебя не то и манеры. За сто верст мужиком несет. И никакие тебе костюмы и журналы не помогут. Интеллигентность это вот здесь, — он постучал по голове, — вот здесь, — он постучал по левой стороне груди… — Это дается с рождением, с воспитанием… А ты хам.

— Ну ты чего, чего! — встрепенулся Чиж.

— Молчать! — рявкнул на него Иванов. — Тебе слово не дали. Мог раньше говорить, во время зимовки, а теперь его очередь!

— И тебя я не люблю, Максимыч, — тихо сказал Алекс деду Пакину. — Скряга ты. Не бережливый, а скряга. И врун. Не зимовал ты на западных полярках, я на базе в кадрах интересовался. И приехал ты сюда за пенсией. Да уж живи, если тебе так лучше. Людям ты вреда не приносишь, но жить с тобой я бы не стал. И один ты, без бабы, знаешь, почему? Бабы любят щедрых, если хочешь знать…

— Мда… — Иванов почесал в затылке. Никто не смотрел друг на друга. Все молчали.

— Ну ладно. И на том спасибо, — первым выдавил дед.

— Граждане судьи, у меня все, — пытался улыбаться Алекс. — Я пошел. Я хочу проститься с окрестностями.

Он вышел.

Иванов видел в окно — Алекс направлялся к каньону.

— Надо собираться, — буркнул он, ни к кому не обращаясь. — Настя! Где мой маленький рюкзак?

Здесь на неприступных скалах когда-то располагалось эскимосское поселение. Сейчас от него остались только китовые кости, камни разрушенных землянок — нынлю, мясные ямы, обрезки моржового клыка, предметы быта, пришедшие от времени в негодность. До сих пор можно найти каменный жирник, деревянные подносы для еды, ржавые винчестеры, дырявые чайники, кастрюли и другую утварь.

Одну нынлю Алекс называл «своей». Эта землянка сохранилась лучше остальных. Она была у самого обрыва. Недалеко от входа торчали врытые в землю китовые челюсти, а у самого входа лежали два больших китовых позвонка, от гренландского кита. Алекс часто приходил сюда.

Хорошо было сидеть у входа в нынлю на китовом позвонке, смотреть в море и курить и думать о своем. Вот так же, может быть, сотни лет назад эскимосский старик сидел на этом позвонке, смотрел в море и думал. Наверное, мало было радостных мыслей у этого незнакомого старца, ведь жизнь тут была так сурова и тяжела, но Алекс уверен — надежда и спокойствие всегда посещали человека на этом месте, когда он тихо сидел и смотрел вдаль. Время замедляло свой ход, мысли текли плавно и тихо, как льды в проливе, и мудрость осеняла эскимосского пращура.

Нет древнего охотника, он давно ушел, но оставил Алексу эту воду, этот снег, эти камни и птиц, и зверей в море, и это скупое солнце над льдами, и туманы, — все оставил Старый Старик, разбирайтесь, мол, со всем этим сами, я устал, я стар, я знаю много, я устал от знаний, а вам придется все это постигать самим, и вы, возможно, постигнете истину, только устанете, как и я, и вам захочется уйти…

«Сколько людей садилось на этот позвонок, — думал Алекс, — скольких людей спасали от ветра каменные стены нынлю? А я сегодня уезжаю, и больше никогда не увижу ни этого моря, ни нынлю, ни китовых челюстей… Будет ли мне так спокойно на материке? Примет ли меня материк? Приму ли я материк? Прав ли я, не лучше ли было промолчать на «полярной пятиминутке»?

Все эти вопросы волновали Алекса, и спокойствие что-то долго не посещало его, хотя он сидел на позвонке и смотрел на темную воду, на белые льдины и было тихо и тепло.

«На то и ритуал, чтобы не обижаться», — решил он.

И уже не думал об этом.

Ему скорей хотелось улететь на материк, он был уже там, в отпуске. Он видел себя в каком-то абстрактном городе, где можно идти в дождь по асфальту. У него под ногами асфальт, он видит на себе шляпу и плащ, и идет дождь, он даже видит цвет плаща — серый.