Да, так он и сделает: использует опыт теперешней своей работы в комитете и напишет монографию — ведь он присутствует на переговорах, в его руках такие материалы, рядом — прекрасный экономист Сергей, они уже подружились. Тогда поездка будет оправданна, тогда она станет для него трамплином. А сипайское восстание уже себя исчерпало…

Павел так и говорит Сан Санычу, поймав его на одном из приемов. Саныч кивает, но мысли его далеко — здесь, в Дели, у него свои дела, — потом почему-то бросается отговаривать Павла от новой темы, говорит хорошие слова о его кандидатской, о том, что есть в ней что-то дельное, от настоящей, большой науки.

Да, есть, конечно, — то, что было заложено уже в дипломе, Павел и сам знает, но проблемы сотрудничества перспективнее. Если работа пойдет, он станет со временем доктором, он сможет поехать еще куда-нибудь, и не переводчиком, а как Саныч — повыше. Он, правда, не решается сказать о своих планах Сан Санычу — еще осудит, но с Таней они часто мечтают об этом. Тут жена его понимает, поддерживает. Но это и все. В остальном они, как всегда, врозь. Индия ей не по душе, Индию она не любит, не чувствует ее проблем, они ей попросту не интересны. Всякий раз, когда споры в парламенте, когда взрыв с Пакистаном, очередной заём или бунт голодных, она посмеивается над горячностью Павла, уверяет, что не о чем тут волноваться и нечего обсуждать: все будет так, как должно быть, и никакие парламентские дискуссии, никакие статьи или митинги ничего не изменят.

— Как ты можешь? Ведь ты же историк! — негодует Павел. — Если бы все как ты, что было бы? Ведь общественное мнение…

— Глупости, — усмехается в ответ Таня, — уж не хочешь ли ты сказать, что наши с тобой эмоции что-то значат? Симпатии, антипатии… Понимание, непонимание… Есть власть, есть правительство — оно и решает. А общественное мнение всегда, понимаешь, всегда остается с носом.

— Да неправда же! — возмущается Павел. — Именно сейчас, в наш век, общественное мнение как никогда…

— Перестань, — морщится Таня и смотрит на мужа снисходительно и устало. — Тоже мне, борец… Вспомни лучше Сакко и Ванцетти. Здорово их спасло общественное мнение? Если хочешь знать, наоборот: из-за всего этого шума властям и пришлось настоять на своем, слишком уж орало твое драгоценное мнение… Ну, хватит, поговорили, жарко сегодня…

И она уходила отдохнуть на каменную плоскую крышу их дома или шла купаться в бассейн, помахивая большой желтой сумкой. А Павел оставался один, злой, несчастный, как всегда положенный на обе лопатки. Однажды он не выдержал, рванулся за Таней — доспорить. Загорелая, спокойная, она сидела, откинувшись в шезлонге, и лениво перелистывала журнал.

— Знаешь, кто ты? — с ходу набросился на нее Павел. — Ты циник и демагог…

— Боже, — лениво протянула Таня. — Какие слова…

— Да-да, демагог и циник, — упрямо повторил Павел. Сегодня она его не собьет, сегодня он выскажет ей все! — Умный демагог, признаю, но от этого еще страшнее. Может быть, ты в чем-то права, но ты же сама говорила, что примеры — не аргумент: не так уж трудно повернуть их в другую сторону! Только это, конечно, когда речь идет о моих примерах! Из своих ты делаешь беспощадные выводы, они разобщают людей, не оставляют надежды…

Таня смотрела на него с искренним изумлением.

— Как интересно… — насмешливо протянула она. — Сколько, оказывается, в тебе эмоций. Жаль, не туда направлены… Нет, дорогой мой, я просто историк и знаю цену общественному мнению… А вообще — я не против, — она пожала плечами. — Шумите, кричите — на то вы мужчины…

На другой день Павел уехал в Бхилаи, на металлургический комбинат. Как он отдохнул там, в оглушающей жаре, в железном грохоте, среди парней с Урала и Каспия! Они ходили по горячим цехам, что-то показывали индийским инженерам, о чем-то с ними советовались, что-то вместе решали и, несмотря на хилый английский, прекрасно понимали друг друга. А индийские рабочие — вчерашние крестьяне и водоносы — весело кричали «давай-давай», и Павел видел, что им нравится и это емкое русское слово, и строящийся завод, и они сами. «Тебя бы сюда, с твоим презрением к людям, — мысленно продолжал он спор с Таней. — Посмотрела бы ты на вчерашних бедняков, как они хотят все понять, увидеть, узнать, во всем разобраться. А ты, значит, считаешь, что это не их дело, пусть скажут спасибо, что дали работу…»

Так думал Павел, так спорил с женой — были теперь у него аргументы! — но когда он вернулся в Дели и его встретил привычно иронический взгляд Таниных темных глаз, ему не захотелось говорить с ней на эту тему, да и на другие, пожалуй, тоже.

Была зима. Где-то в Москве жил их Сашка. Он писал короткие письма большими печатными буквами: «Мама, ты каталась на слоне? Ну, до свидания, больше писать нечего». Он делал немыслимые ошибки, которые смешили Павла и сердили Таню. Она исправляла ошибки красным карандашом и со следующей почтой отправляла письма назад.

— Не надо, — пытался остановить ее Павел. — Ему будет стыдно.

Таня, прищурившись, смотрела на мужа.

— Ничего, переживет… — Потом смягчилась — Ему же на пользу. Видишь, ошибок уже меньше.

Павел промаялся с полгода, потом, преодолевая мучительную неловкость, написал Софье Ивановне втайне от Тани: «Пожалуйста, проверяйте Сашины письма, Таня огорчается, что много ошибок». Но ошибки в письмах оставались, и Таня по-прежнему (теперь Павлу казалось — с удовольствием) правила их красным, тщательно отточенным карандашом. Через три с лишним года, вернувшись в Москву, Павел узнал, что Сашка отказался показывать письма бабушке. Он был его сыном, его плоть и кровь, а значит, готов был, сжавшись, терпеть красный, как стыд, карандаш, терпеть и молчать…

Была зима. Вечерами Таня накидывала на плечи пушистую толстую шаль — в Союзе таких не было, — и они шли в Старый город «пощупать Индию своими ногами», как сказала однажды Таня. Павел пришел в восторг от точности выражения, повторил его два или три раза, и теперь все их знакомые говорили так же.

Они бродили по узким улочкам, где шумел, торговал, ссорился и смеялся огромный город. Павел с наслаждением вдыхал запах кипящего масла — в маленьких самодельных жаровнях жарили и продавали тонкие лепешки-чапатти, — Таня морщилась, но молчала. Как-то она сказала, что от масла ее мутит, и Павел накричал прямо на улице на нее.

— Тебя всегда мутит, если мне что-то нравится! — взорвался он и в ту же минуту понял, что сказал правду, и подавленно замолчал.

Она не напоминала ему об этой вспышке. Несколько дней они угрюмо просидели дома, потом Таня небрежно бросила:

— Пошли, побродим…

Павел молча надел замшевую новую куртку, и они вышли на улицу. Красивый бородатый сикх привез их в Старый город, и Павел назло жене дал ему чуть ли не вдвое больше, чем показывал счетчик дребезжащего старенького такси.

В этот вечер они долго слонялись по торговой Чанди-чоук, продираясь сквозь веселый кипящий базар, перешагивая через циновки с разложенными на них пестрыми тряпками, через грязные ноги торговцев, отмахиваясь от босоногих зазывал-мальчишек, рассматривая рекламу новых фильмов и литографии с изображениями Вишны и нежной Парвати. Они заходили в полутемные прохладные лавки, вертели в руках деревянные фигурки Будды и Кришны, щупали кашмирские ковры и тонкие шали.

Весь вечер они покупали и покупали: Павел — трубку, Таня — браслет, Павел — свитер, Таня — еще одну кофту. Они тратили отложенные на магнитофон деньги, словно что-то друг другу доказывая, в чем-то молчаливо обвиняя один другого. Павел тащил Таню в захудалые лавчонки, в какие-то полупритоны, где можно было достать крамольное, запрещенное в «сухие дни» спиртное, и она шла за ним в эти лавочки, садилась на высокие скрипучие табуреты и покупала ненужные ей бусы и серьги и всяческие безделушки. А он, назло ей, тянул из бутылок теплое, противное, баснословно дорогое пиво. И все время ему казалось, что она, как и он, лжет, что ей, как и ему, жаль тратить деньги, что она с трудом преодолевает отвращение к горклому запаху масла и к грязи на улицах, к коровам, безмятежно разгуливающим по дорогам, к собакам, лежащим на тротуарах, к пронзительному речитативу зазывал и к трясущимся в трансе бродящим святым — свами, с их длинными, спутанными волосами. Она молчит и делает вид, что ей все равно, потому что знает, как ему жаль так глупо выбрасывать деньги! Ну и пусть, вот возьмет и выбросит их все к черту!..