Наконец Роза не выдержала (да и никогда она особенно не сдерживалась), и к тому же ей хотелось поговорить, ведь муж с ней почти на разговаривал, а с пацанами говорить было не о чем, ну разве что о школьных делах; и она напустилась на дочь с упреками.

— Дашка, и когда ты бросишь свои книжки? До добра они тебя не доведут! Ты меня слышишь!? Я тобой разговариваю.

Даша действительно не сразу заметила, что ее ругают, и не сразу оторвалась от книги.

— Да?

— Что — "да"? — не унималась Роза, — Что — "да"? и в кого ты такая? Далось тебе это чтение? И главное зачем? Какая от него выгода?

Даша не стала говорить, что она становится более эрудированной. Да и не знала ее мать таких сложных слов.

— Да, потому что это интересно.

— Интересно? Да, что там интересного? Неужели читать тебе интереснее, чем жизнь.

— Если это ты называешь жизнью, то — да.

— Что‑то ты слишком умная, — по мнению Розы ум являл собой воплощение зла, — тебе будет очень тяжело в жизни. Ни в училище твой ум поступить не поможет. Да и кто тебя замуж возьмет такую.

— Не пойду я в твое училище, сколько раз уже говорить! — вспылила Даша.

— А куда пойдешь? В институт? Пять лет учиться, чтобы получать нищенскую зарплату. Ну, уж нет! Пойдешь на повара учиться как миленькая!

— Не пойду!

— Ничего, скоро выбросишь эту дурь из головы. Выйдешь замуж — будешь дома сидеть.

— Как будто замужем не живут по — человечески!

— Место женщины — дома, — вмешался отец.

— Место мужчины — возле параши! — ругнулась в ответ Даша, захлопнула книгу и вышла в другую комнату. На самом деле она так не считала, но родители по другому не понимали, поэтому дома у нее плохо получалось быть интеллигентной. И она искренне надеялась, что где‑то есть другие мужчины, не похожие на отца.

Отец так обалдел от такой наглости, что не нашелся, что ответить дочери.

Мать мыла посуду на кухне и чуть не плакала. Ну что будет с ее дочерью? Как она будет жить? А все это дружба с Лейлой и ее шибко умным дедушкой. А когда девочки были маленькие, казалось так мило, что они дружат. Эх, знать бы — на километр бы друг другу не подпустила. Но, ей всегда казалось, что, если матери были подругами, то и дочери должны дружить. Вот и подружились, и ничего хорошего из этого не вышло. А пока девочки были маленькими, она все умилялась, они были так неразлучны, что их даже называли сестренками. А сейчас уже поговаривают, что они — лесбиянки…

Свою единственную дочь Роза очень любила и всегда желала ей добра, потому что очень за нее переживала. Девочка явно двигалась куда‑то не туда по жизни.

В другой комнате Даша снова села с книжкой у окна. Она посмотрела в окно. В темноте не было видно, что дома старые, крыши — ржавые. Над крышами сверкали звезды.

Даша вздрогнула: и зачем она спорила с матерью — все равно ей ничего не докажешь. И все равно девушка сделает все по — своему: и в выборе профессии, и в выборе будущего избранника.

И тут ей стало тяжело на душе — она вспомнила, что замуж точно не выйдет — ведь она скоро умрет. А жаль, хотя Даша и не верила в любовь (она уже не в том возрасте, чтобы верить — в пятнадцать лет пора уже перестать быть наивной), но против семьи ничего не имела. Конечно, если ее семья не будет похожа на ту, в которой она родилась. Ну, и ладно. Чем меньше проживет, тем меньше разочаруется. Она и так уже разочаровалась лет на сто двадцать вперед.

Даша опять вздохнула. Бывать дома она не любила и уходила оттуда при первой удобной возможности, благо мать, помня себя в ее возрасте, разрешала ей гулять допоздна. А сама девушка предпочитала жить в книгах. Там действительно было интереснее.

Углубившись в чтение, Даша не сразу услышала жуткий протяжный вой. Девушка испугалась так, будто встретила монстра из своих самых кошмарных снов.

— Валь, что это? — спросила в соседней комнате мать.

— Наверное, бродячая собака. Сейчас полнолуние вот и воют на луну.

— Так страшно.

— Вот, дура, чего бояться, — сказал отец, успокаивая прежде всего самого себя, — мы же, к счастью в городе, а не в лесу. Здесь волков нет.

Даша подумала: "Наверное, это воет собака смерти. По крайней мере, если бы у нее была собака, то выла бы именно так". И ей опять стало невыносимо тоскливо и опять показалось, что она падает спиной вперед, раскинув руки в черную воду местной реки, и погружается все глубже и глубже.

Рома, как всегда вошел к Кате без предупреждения и стука.

— Ну, что, у тебя есть новости? — вместо приветствия спросил он.

— Ром, так, как ты ко мне заходят только больные. Ты хоть предупреждай меня, когда хочешь прийти, а то я пугаюсь, — не ответив на его вопрос, сказала Катя.

— Как — так? — не понял Рома.

— Без стука и предупреждения, — ответила Катя.

— Ну, а все‑таки — какие новости?

— Ты о чем?

— Да, все о том же — о твоей пациентке. Не нашли ее?

— Нет. А твоего?

— И моего не нашли. Ты в милицию звонила?

— Конечно.

— И что?

— Да, ничего. Как испарились.

— Может, федеральный розыск объявить?

— Да, надо бы.

— Слушай, а твоя, что — тоже опасна?

— Моя? Да, нет, не опасна. Хотя, смотря, что ты понимаешь под опасностью. У нее такой дар убеждения, дай Бог каждому. Все мир от кого‑то спасала. У нее и здесь много последовательниц. Честно говоря, я даже не знала, что с ней делать, чтобы народ в отделении не пугала. То война у нее грядет, после которой от планеты останется только пепел, то за окнами ночью она кого‑то видит, ну и естественно — я с ними заодно.

— С кем?

— Ну, с НИМИ, ты разве не понимаешь?

— А — а-а, с НИМИ. Тогда понятно.

— Да, все бы ничего, только ведь она все отделение переполошила. Народ беспокоился, а как я беспокоилась, это просто не передать. Ты представляешь, что это такое, когда почти все отделение ждет чего‑то страшного и неминуемого?

— Представляю, и, к сожалению, даже слишком хорошо — в деталях и красках.

— Я пробовала с ней разговаривать, просила, чтобы людей не тревожила, но ты же знаешь, что их почти невозможно переубедить. Она смотрела на меня и улыбалась улыбкой мудрого Будды. Конечно, я же специально ее здесь держу, чтобы помешать ей.

— Понятно. А диагноз?

— Параноидная шизофрения*.

— Я мог бы и не спрашивать. И так ясно.

— Наверное, скоро ее найдут и она вернется. А ведь только отделение успокоилось. Но и ее так оставлять нельзя. Я же клятву давала. Да и жалко ее.

Вдруг из коридора донеслось дружное: "У — у-у!"

— Что это? — не понял Рома.

— Что? А — а-а, это. Так полнолуние же. У меня ликантропия* обострилась.

— У тебя? И давно это с тобой?

— Со мной? Ром, ты чего? В отделении, естественно. У меня этих волчиц целых пять.

В коридоре завыли с новой силой. Там чувствовалось какое‑то движение.

— Да, что это такое, — не выдержала Катя, открыла дверь и выглянула в коридор, — Девочки, что вы делаете?

— Воем, — невозмутимо ответили ей.

— А зачем?

— Мы — волки, мы не можем не выть.

— Но, вы же всех пугаете.

— Так и нужно.

— Нужно, говорите? — не теряя терпения, спросила Катя. — Вам нужно пугать своих товарищей? Да, как вам не стыдно? Не ты ли, — обратилась Катя к одной из них, — еще недавно говорила, что всех нас любишь? А теперь хотите нас напугать.

— И что же нам делать, — растерялись пациентки. — Мы же волки, мы не можем не выть.

— Войте шепотом, — стараясь не улыбаться, посоветовала им Катя.

— Ладно, — просияли пациентки.

Когда Катя закрыла дверь в кабинет, ее оглушил такой громкий смех, что она вздрогнула от неожиданности. Это смеялся Рома.

— Молодец! Вот бы мне со своими так же. К сожалению, мои гораздо агрессивнее. А волки — особенно. Ты в курсе, что они с твоими бабами пытались встретиться сегодня ночью?

— Конечно, дежурные всю ночь не спали — их гоняли.

— А одна тут недавно стриптиз устроила.