В Политехникуме обучалось 840 студентов, в группе Альберта - всего пять. Преподавали математику и физику в университетском объеме, он записался также на курсы по истории, геологии, астрономии, статистике и даже страхованию. В лаборатории опять пытался сделать прибор для ловли эфира. Преподаватели физики, видимо, не знали об опытах Майкельсона, раз не сказали, что он зря старается. Первые два года отношения с завкафедрой физики Вебером и его ассистентом Перне были хорошие, потом испортились: Вебер, по мнению Альберта, мало знал о современной физике, а Перне слишком требовал дисциплины. У них, в свою очередь, накопились претензии. Вебер говорил, что студент Эйнштейн не терпит замечаний, а Перне ругался, когда тот самовольничал в лаборатории и учинил там взрыв. В старости Эйнштейн вспоминал слова Перне: «Вы не представляете себе, как трудно изучить физику. Почему бы вам не заняться медициной, юриспруденцией или филологией?» В итоге в 1898/99 учебном году за практикум у Перне Эйнштейн получил по шестибалльной системе «кол». У Вебера он все годы получал от пяти до шести баллов.

Прогуливал он безбожно (как и Дарвин с Менделеевым), зато пропадал в библиотеке (как и те). Читал в основном книги по физике и философии. Математику вели Адольф Гурвиц и Герман Минковский, ученые высшего класса, но он и их лекциями пренебрегал. «Автобиографические наброски»: «Для экзамена нужно было впихивать в себя хочешь не хочешь всю премудрость. Такое принуждение настолько меня запугивало, что целый год после сдачи экзаменов размышление о науке было для меня отравлено. При этом я должен сказать, что мы в Швейцарии страдали от такого принуждения… значительно меньше, чем студенты во многих других местах. Было всего два экзамена, в остальном можно делать более или менее что хочешь… Я скоро обнаружил, что должен довольствоваться ролью посредственного студента. Чтобы стать хорошим, надо было обладать способностью к концентрации всех сил на выполнении заданий и любовью к порядку, который необходим для записывания лекций и их последующей проработки. Эти черты характера, как я с прискорбием убедился, были мне не присущи!… Хорошо было тому, у кого, как у меня, был друг, аккуратно посещавший все лекции и добросовестно все записывавший. Это давало свободу в выборе занятия вплоть до нескольких месяцев перед экзаменом… связанную же с ней нечистую совесть я принимал как неизбежное, притом значительно меньшее зло». Этот друг - Марсель Гроссман (1878-1936), еврей из Венгрии. «Он - образцовый студент; я - пример небрежности и рассеянности. Он - в прекрасных отношениях с преподавателями, схватывает все на лету; я - всем недовольный и не пользующийся успехом нелюдим. Но мы были хорошими друзьями…»

Нелюдимом Альберт давно уже не был, подружился с остальными парнями из своей группы: Луи Коллросом и Якобом Эратом. Оба тоже евреи. И он вдруг расцвел, совсем перестал дичиться и щетиниться - вряд ли это просто совпадение. И вообще в Швейцарии антисемитизма почти не было. (В 1948 году он писал знакомому юности, Висслеру: «Я люблю швейцарцев, потому что они в массе своей более человечны, чем другие люди, среди которых мне приходилось жить». Впрочем, ему вообще нравились маленькие уютные страны.) Бывал в семьях у всех, особенно часто у Эрата. Тот вспоминал: «Если Эйнштейн хорошо ко мне относился, то, наверное, потому, что у нас были одинаковые взгляды на многие проблемы. Будучи человеком свободомыслящим, он подходил ко всем вопросам критически, но всегда проявлял большую тактичность. Однажды, когда разговор зашел о евреях, Эйнштейн сказал: „Я часто спрашивал себя, почему везде так неприязненно относятся к евреям? Могу это объяснить только так: они не хуже остального человечества, но они просто другие“».

Мари Винтелер в ноябре устроилась учительницей в Олсберге, деревне близ Аарау. Альберту, 30 ноября 1896 года: «Мое самое дорогое сердечко! Наконецто я счастлива, так как получила от тебя письмецо… Иногда мне хочется просто взять и полететь к моему любимому и рассказать, как я его люблю!» И обещала приехать в Цюрих. Он на письмо, насколько известно, не ответил. Зимние каникулы провел с семьей; как раз в те дни вышла книга Теодора Герцля «Еврейское государство». Эйнштейн ее еще тогда не читал, а в 1946м написал о Герцле: «Вначале он был подлинным космополитом. Но во время суда над Дрейфусом он внезапно осознал, как ненадежно положение евреев в мире. И он имел мужество сделать вывод, что нас преследуют и убивают не потому, что мы немцы, французы или американцы „еврейского вероисповедания“, а потому что мы евреи. Таким образом, непрочность нашего положения заставляет нас держаться вместе…» В следующем году Герцль руководил первым Всемирным еврейским конгрессом в Базеле, где была основана Всемирная сионистская организация. А еще в те годы открыли рентгеновские лучи и радиоактивность урана…

В мае 1897 года Мари, не получавшая писем, решилась написать матери Альберта. Та написала ему, он ответил, что решил «прервать внутреннюю борьбу» и «покончить с этим». Винтелеры звали в гости - отказался. Мать, видимо, продолжала настаивать, чтобы он «помирился» с Мари, сын отвечал ей в июле: «Было бы более чем недостойно покупать несколько дней блаженства ценой страданий, которых я так много причинил этому милому ребенку… Я испытываю своеобразное удовлетворение от того, что сам отчасти разделяю боль, которую причинило нашей милой девочке мое легкомыслие и непонимание того, насколько она хрупка и ранима. Напряженная интеллектуальная работа и стремление постигнуть замысел Господа - это дарующие утешение, но бесконечно строгие ангелы, которые проведут меня сквозь все несчастья. Если бы я мог поделиться их утешительными дарами с нашей милой девочкой… И все же какой это странный путь выдерживать житейские бури - в минуты ясности мысли я кажусь себе какимто страусом, прячущим голову в песок, чтобы избежать опасности. Создаешь маленький мирок для себя, и, как ни жалко это выглядит в сравнении с величием реальной жизни, чувствуешь себя чудесно большим и важным - как крот в норе…»

Картер и Хайфилд: «Если бы Эйнштейн мог обозначить границы своего мира, то оказался бы в нем самой важной персоной: запросы ближних его не заботили. Как и в период своей детской „религиозности“, побег в надличное, который он затевал, оказывался побегом в чисто личное». О каком «надличном» мы все время говорим? Это слово придумал сам Эйнштейн в зрелые годы и часто употреблял по отношению к себе: отказался от личного ради «надличного». «Мир, каким я его вижу»: «Настоящая ценность человека определяется в первую очередь тем, в какой мере он достиг освобождения от себя самого». И доверчивый Кузнецов все время повторяет, что Эйнштейн уже в юности «освободился от личного». Но вот другой биограф, знавший Эйнштейна лично, Филипп Франк [10] : «Эйнштейн испытывал страх перед близостью с другим человеком. Изза этой своей черты он всегда был один».

Может, близость с Мари его и пугала и матери он писал искренне, но вообщето он в эти месяцы уже положил глаз на другую. Эту мужскую черту он сам описал летом 1899 года в письме с курорта Меттменштеттен, где жил с сестрой и матерью, знакомой студентке Джулии Ниггли: «Породу животных, называемых мужчинами, я знаю на собственном опыте достаточно хорошо, так как сам к ней принадлежу. От нас нельзя ждать чересчур многого. Сегодня мы мрачны, завтра в превосходном настроении, послезавтра холодны, как лед, потом снова раздражены настолько, что нам, кажется, надоело жить, и я еще не упомянул наш эгоизм, неверность и неблагодарность - качества, которыми мы наделены в куда большей мере, чем вы, добродетельные девушки».

Другая - это пятый студент, единственная девушка и единственный «гой» в его группе, сербка Милева Марич. Она родилась 19 декабря 1875 года в провинции Воеводина (тогда - АвстроВенгрия), была старшей из трех детей в семье юриста Милоша Марича. У нее был врожденный вывих бедренного сустава, но этого не замечали, пока она не начала ходить: потом всю жизнь носила ортопедическую обувь. Хрупкая, темноволосая, хорошенькая; в 1886м она пошла в среднюю школу в НовиСаде, потом по какойто причине перешла в школу в СремскаМитровице и окончила ее в 1890м. Дальше отец послал ее учиться в Сербию - в АвстроВенгрии девочек в гимназии не брали. Она поступила в гимназию в городе Шабац. Отличница, особенно блистала по математике и физике, языки легко давались, рисовала, интересовалась психологией. В 1891м ее отца перевели служить в Верховный суд в Загребе, и он добился для дочери разрешения посещать в качестве вольнослушательницы занятия в мужской классической гимназии. Там требовался греческий - выучила сама. С 1892го начала учебу в гимназии, посещая лекции по физике вместе с мальчиками, в 1894м лучшей в классе сдала выпускные. Тут она заболела (то ли воспалением легких, то ли туберкулезом), и ее решили отправить в Швейцарию - и воздух лечебный, и женщине легче поступить в институт. Осенью 1894 года она начала учиться в женской средней школе в Цюрихе, весной 1896го получила аттестат зрелости и поступила на медицинский факультет Цюрихского университета. Проучилась один семестр и почемуто перешла на педагогический факультет Политехникума.