Первые лучи уже заглядывали в окно, когда Леандро написал в своем дневнике: «24 февраля. Мир движется к своему концу, а Беато так и не приехал». Он положил дневник и ручку на журнальный столик, откинулся на спинку кресла и заснул. Во сне он видел ужасающие разрушения. Необъятные здания рассыпались, как карточные домики, над руинами кружили вороны, и их тоскливые крики леденили кровь. Он понял, что проснулся, когда в темноте подсознания услышал доносящиеся снаружи знакомые звуки воскресного утра: редкие, неспешно проезжающие машины, смех и приветствия женщин, идущих в булочную, колокольный звон в церкви францисканцев. Тем не менее он открыл глаза не сразу, опасаясь, что его слух пытается сыграть с ним злую шутку, а прикрытые веки скрывают от него апокалиптические видения, преследовавшие его во сне. Он открывал глаза очень медленно, позволяя свету проникать в них понемногу, пока не начал узнавать предметы вокруг себя. Тогда он с облегчением вздохнул, поднялся с кресла и подошел к окну. На другой стороне улицы, на асфальтированном тротуаре, под ясным синим небом стоял фургон Беато. Рядом с ним уже образовалось плотное кольцо из соседей. Леандро вернулся в кресло, взял со столика свой дневник и, немного поразмыслив, написал: «Мир еще не подошел к концу. Беато могущественнее, чем сама история».

Человек понимает, что стал старым, когда осознает свое бессилие перед увяданием собственного тела, когда понимает, что он не в силах остановить движение к смерти. В случае с Леандро эта мысль настигла его, голого, перед зеркалом в ванной, когда он уже четыре года ничего не слышал о вдове Гуарас. Он только что принял душ. Мокрые волосы тонкими прядками спадали ему на лоб и на виски. Грудь и живот были одним целым из дряблой плоти, костей и морщин. Худые волосатые ноги, казалось, вот-вот согнутся под тяжестью тела. Он был так поглощен созерцанием своего увядания, что не заметил, как музыку по радио прервали для выпуска новостей.

— Берлинская стена пала, — сказал невыразительный женский голос.

Леандро только что исполнилось шестьдесят пять лет, полжизни он был влюблен во вдову Гуарас. Он познакомился с ней в эпоху, славную для «Авеню», когда великолепные люстры заливали лучезарным светом ряды кресел и красный занавес и заставляли сиять позолоту боковых лож, где сидели важные персоны. Тогда Леандро встречал зрителей при параде, в безупречном красном пиджаке с золотыми пуговицами, и с маленьким фонариком провожал их к месту. Субботними вечерами ложи заполнялись политиками и предпринимателями. Они приезжали из столицы, во время антрактов обсуждали ситуацию в городе, а паузы в диалогах голливудских кумиров использовали для того, чтобы улаживать свои дела.

Была как раз суббота, когда Ана Гуарас впервые переступила порог кинотеатра в сопровождении своего мужа со спящим грудным ребенком на руках. Обычно в зал детей не пускали. Тем не менее Леандро поздоровался с супругами, взглянул на их билеты и, сделав вид, что не замечает ребенка, проводил их на места. Они показались ему чудесной семьей. Он — серьезный, исполненный достоинства; она — спокойная и наделенная такой чистой и нереальной красотой, какая бывает только у кинозвезд. В середине фильма ребенок проснулся и начал плакать в темноте, заглушая дублированную речь Спенсера Трэйси и Кэтрин Хепберн. На помощь подоспел Леандро с фонариком, спасая смущенных родителей от шепотков возмущения, он провел их к выходу.

— Извините, пожалуйста, — сказала женщина, — обычно с ним такого не бывает.

— Ничего, с детьми всякое случается, — успокоил ее Леандро, а потом смотрел, как они удаляются вниз по улице и наконец исчезают в одном из ближних подъездов.

Утром в понедельник, тщательно выбирая яблоки в лавке, Леандро спросил Сирсе о новых соседях. Жена лавочника славилась своим болезненным пристрастием к сплетням и любила предавать огласке все то, что остальные старались держать в секрете. Она рассказала Леандро, что семья поселилась на улице неделю назад:

— Он латиноамериканец и, кстати, очень красивый. Его работа как-то связана с поездами, — говорила она, кидая яблоки в пакет и взвешивая его. — Про нее могу сказать только, что она прелесть.

Он снова встретил супругов в воскресенье в «Долгом прощании», куда те зашли перекусить. Они шутили не переставая, разговаривали друг с другом и с ребенком, наслаждаясь с абсолютной непринужденностью своим счастьем. Леандро, завороженный столь совершенным воплощением полноты жизни, наблюдал за ними, стоя у барной стойки и болтая с Галиано, хозяином бара.

В течение последующих месяцев они приходили в «Долгое прощание» каждое воскресенье и изредка, только по субботам, бывали в «Авеню», но без ребенка. Постепенно восхищение Леандро семьей сосредоточилось на женщине, на ее спокойной улыбке, влюбленных глазах, грациозных жестах, она казалась ему настоящей богиней, сошедшей на землю. Он не заметил, как его собственное счастье стало зависеть от ее присутствия. Если она не приходила в кино, фильмы его утомляли. Ночью он мог уснуть, только вызывая в памяти ее лицо. Как-то в воскресенье, когда она не появилась в «Долгом прощании», он почувствовал такую страшную и разящую пустоту, что наконец признался сам себе: в свои тридцать четыре года он влюбился в незнакомку.

Леандро внимательно посмотрел на маленький радиоприемник, который стоял на стеклянной полке вместе со всевозможными флаконами. Тот же равнодушный и невыразительный голос пояснил, что границы между двумя Германиями больше не существует, что ее беспрепятственно пересекают десятки тысяч людей, а стражи порядка смотрят на происходящее, не веря своим глазам.

— Берлинская стена пала, — повторила радиоведущая, теперь уже торжественным тоном.

— А мое тело, — вслух подумал Леандро, — кладовка, набитая старым хламом.

Тогда он снял зеркало со стены. Его тело, как и Берлинская стена, теперь больше похоже на руины. Он твердо решил никогда больше, покуда жив, не смотреться в зеркало.

Эрнесто Гуарас погиб, когда его сыну не исполнилось и четырех лет. Его придавило подъемным краном в одном из цехов, где ремонтировали подвижной состав. На похороны помимо товарищей по работе и представителей железнодорожной компании пришли соседи с улицы Луны. За время всей церемонии вдова не проронила ни слезинки. Она держалась с неизменным достоинством, в чем некоторые усмотрели дурной знак. После похорон вдова несколько месяцев не выходила из дома, сражаясь один на один с отчаянием. Единственной связью с окружающим миром для нее был телефон, с помощью которого она каждую неделю делала заказы в магазине Мартина.

Леандро, который уже не мог без нее жить, решил было снова действовать через Сирсе, но вскоре отказался от этой идеи. Он хотел сохранить свое чувство в тайне. У него волосы вставали дыбом от мысли, что он может вызвать подозрения и дать женщинам пищу для сплетен. Терзаемый неизвестностью, он поговорил с посыльным, угреватым подростком, и предложил ему бесплатные билеты в кино в обмен на информацию.

— Информацию какого рода? — спросил мальчик. В его голосе прозвучала опаска, но и желание заполучить билеты было велико.

— Любую, — пояснил Леандро. — Во что она одета, выглядит грустной или веселой, дает ли на чай, что говорит… Ты будешь звонить мне по телефону и все рассказывать. И никому ни слова об этом, ясно?

Так Леандро узнал, что на протяжении нескольких недель вдова Гуарас только рыдала. Она открывала мальчику дверь опрятная, в выходной одежде, но глаза ее были красными от слез, а лицо искажено мучительными воспоминаниями. Она относила еду в дом, платила и закрывала дверь, не проронив ни слова. В конце мая вдова перестала плакать. В июне она улыбнулась и спросила мальчика, какая на улице погода.

— Больше не нужно мне звонить, — объявил Леандро своему информатору в то утро. Он повесил трубку с чувством удовлетворения, убежденный в том, что самое страшное позади.