— Нет, спасибо, — ответил Голиаф, — я останусь в повозке — вдруг кому-то что-то понадобится.

Леандро взял в руки швабру и стал собирать воду. Закончив, он погасил огни, запер все двери, опустил решетки и пошел домой, воодушевленный запиской вдовы Гуарас. Ему захотелось тут же ей и позвонить, но он передумал, вспомнив, что уже половина одиннадцатого. Ему только этого и не хватало: после стольких лет молчания и неудачного свидания позвонить не вовремя. Он легко поужинал и рано лег спать, но сон не шел. Незаметно вдова Гуарас покинула его мысли. Ее образ вытеснила мысль о том, что Беато пытались убить. Эта мысль не давала ему покоя, и Леандро не переставая ворочался с боку на бок в поисках объяснения. У него в голове не укладывалось — как можно хотеть смерти Беато, человека, который каждый год возвращается на улицу Луны, чтобы вдохнуть новую жизнь в ее обитателей. Мысленно он видел то мокрого Беато, скользящего по полу с наручниками на запястьях, с лицом, перекошенным от титанического усилия остаться живым, то Паниагуа и Тано, уносящих из «Авеню» железные браслеты. Долго он тасовал эти картины, меняя их местами, накладывая одну на другую, будто они были несовместимыми фрагментами абсурдного паззла. По мере того как шло время, возникали и новые детали. Лицо Беато странным образом было связано с белыми ногами Олимпии; его покрасневшие запястья — с Беатрис, исчезающей под покрывалом из черного бархата; лицо Тано, грязное от пота и машинного масла, с криком ужаса, который вырвался у зрителей, когда бидон на сцене задвигался. Не в силах больше разгадывать эту головоломку, Леандро поднялся с кровати и открыл окно. Он глубоко вдохнул. В воздухе пахло водорослями, как будто благодаря хорошей погоде вода в реке ожила.

— Завтра схожу посмотрю на реку, — пообещал он себе.

Он вернулся в кровать и, сложив руки на животе, погрузился в сон.

Жители улицы Луны уважали Леандро за то, что он всегда отстаивал их интересы. Именно он спас «Авеню», когда городское правление постановило снести кинотеатр и на его месте построить гипермаркет. Поначалу он встретил новость смиренно, как и все остальные. Он покорно выслушал официальную версию о том, что старый кинотеатр уже отслужил свое и должен уступить место последнему слову городской архитектуры. Удрученный разрушительным действием всего нового, Леандро подумывал даже нанять фотографа, чтобы увековечить образ кинотеатра и таким образом облегчить свои мучения во время приступов ностальгии. Потом он трезво взглянул на вещи и пришел к выводу, что никто не посмеет ничего снести, а снимки «Авеню» сделает он сам. Он попросил у дона Браулио лейку и подготовил подробный, необычайно эмоциональный фоторепортаж. Он написал гневное письмо, в котором заявил, что кинотеатр следует оставить на месте, так как это часть культурного наследия улицы и города. Он ходил по квартирам, собирая подписи. В конце концов он принес все в кабинет мэра, и через неделю правление во всеуслышание объявило, что кинотеатр не будет снесен и, более того, оно готово выделить средства на реставрацию здания. Именно Леандро в начале семидесятых убедил первых лиц города в необходимости асфальтировать улицу Луны; это он помог фрау Беккер открыть немецкую булочную; это он внушил всем соседям, что, несмотря на свой странный образ жизни, Беато — человек, заслуживающий доверия.

Помимо того, что Леандро заботился об интересах соседей, он бережно хранил их воспоминания. В старом сундуке лежали десятки тетрадей, в которых велась хроника улицы Луны. Первую из них он завел тридцать лет назад в тот день, когда понял, что влюбился в незнакомку. Ведение дневника было для него необходимостью: он нуждался в порядке, который создавали слова, чтобы компенсировать беспорядок в своем сердце. Он писал каждый вечер перед сном, это было железным правилом, которое отнимало у него много телесных и душевных сил. На страницах дневника он рассказывал о себе, о той буре, которая бушевала у него в груди, о женщине, которая приводила в смятение его чувства. Но по прошествии лет его любовь стала немой. Она была жива как никогда, сопровождала его на каждом шагу, присутствовала в каждом его жесте, но уже не требовала словесного выражения. В ней появилась умиротворенность, сопутствующая проверенному раз и навсегда чувству. С тех пор страницы наводняли происшествия, имевшие место на улице Луны. Леандро делал записи уже не только дома и вечером, но в любом месте и в любой час. Нередко он выходил на прогулку с тетрадью в руках и открывал ее, как только что-нибудь происходило. Однажды вечером, когда он пил кофе в «Долгом прощании», Галиано рассказал ему о событиях, предшествовавших открытию бара. Когда-то Галиано вел жизнь незадачливого авантюриста, полную скитаний без определенной цели, изнурительных путешествий, которые швыряли его, как тряпичную куклу, с одного края планеты на другой, пока он наконец не решил вернуться домой умирать. «Долгое прощание» было его последним делом в этом мире, его способом проститься с жизнью. Леандро открыл свою тетрадь и записал его слова. За Галиано последовали другие. Тано поведал о своем существовании в ту пору, когда в его жизни отсутствовало движение. Одна старушка рассказала, как в конце прошлого века ее дедушка написал картину маслом, изображающую улицу и всех соседей, высунувшихся из окон. Кто-то обмолвился о Густаво Сандонисе, республиканце, который еще в начале гражданской войны спрятался в своем доме, а когда по прошествии двадцати лет наконец вышел, его сбил первый же «шестисотый», летящий по улице.

Постепенно из лоскутков прошлого, которыми делились с ним соседи, он создавал цельное полотно общих воспоминаний, чернилами закрепляя след коллективной памяти. Благодаря Леандро и его постоянной заботе об интересах соседей на улице утвердилась непоколебимая идея общности, самоценного микрокосма, затерянного в сложном лабиринте города. Сам того не замечая, Леандро превратился в покровителя улицы Луны, который был в ответе за все, имевшее хоть какое-то к ней отношение.

Он открыл дверь, а эхо звонка еще звенело у него в голове. Перед ним стояли Тано и Паниагуа, преследовавшие его на протяжении всей ночи. Он успел заметить, что часы в гостиной показывают почти два часа дня — слишком поздно, чтобы выговаривать гостям, что они вытащили его из кровати. Несколько секунд все трое молчали, Леандро понемногу отходил ото сна, а гости изумленно рассматривали хозяина, одетого в такой час в пижаму.

— Мы хотим показать тебе одну вещь, — наконец промолвил Тано.

Он был в своем обычном комбинезоне, усеянном масляными пятнами, но вымыл руки и пригладил волосы.

— Какую вещь?

— Тебе нужно пойти с нами, — нетерпеливо пояснил Паниагуа.

Леандро пригласил их войти и присесть на диван в гостиной, пока он оденется. Они тотчас повиновались словно дети. Они сели рядышком, положив руки на колени, не касаясь спинки дивана. Они сделали это одновременно и совершенно синхронно, но даже не посмотрели друг на друга, глаза их казались устремленными куда-то очень далеко, за туманный горизонт. Леандро оделся, вернулся к гостям и вышел с ними на улицу.

Погода по-прежнему была замечательная. Жители улицы болтали на тротуарах, заходили в магазины и выходили из них, терпеливо ждали, пока их обслужит Голиаф. Повсюду, на фонарных столбах и стенах домов, были наклеены объявления с анонсом кукольного представления, который Беато приготовил для детей. Мужчины зашли в «Авеню». Зал был заполнен наполовину. Они несколько метров прошли по боковому проходу и остановились. На сцене стояла ширма кукольного театра, над которой происходило представление. Кукла с толстыми красными щеками, вооруженная дубиной, просила детей, чтобы они предупредили, когда появится злая ведьма. В этот момент на сцене появилась злая ведьма, она вырастала из-за спины героя, с руками, раскинутыми в стороны, и угрожающим выражением лица. Дети громко кричали, но герой их не слышал.