— Если судить по отзывам о Габо сельских стариков, то все, что относится к нему, подозрительно: его появление в этом селе, образ жизни, характер взаимоотношений с сельчанами, отсутствие всякой более или менее вразумительной информации о нем: кто он на самом деле, откуда пришел в село и что его привело именно сюда? Он — грузин и утверждает, что жил в Грузии. Но посудите сами, возможно ли, чтобы у человека не осталось в жизни никого? Такое случается, но не может быть, чтобы у него не осталось и фамилии в нашем, кавказском понимании. Это невозможно. Значит, он просто спрятался здесь от всех, и от своих дальних и близких по фамилии родичей тоже. Что вынудило его к этому? Вопросов много, а ответов нет. Надо думать.

— Отзывы стариков о леснике позволяют видеть в Габо человека сомнительного и в политическом отношении. Его ничем вроде бы не мотивированная ненависть к председателю сельсовета, который сделал для него столько хорошего… Подумаешь, в чем-то упрекнул лесника, неужели из-за этого нужно хвататься за ружье? Здесь явно какой-то другой мотив, — пожал плечами Золотов.

— Если предположить, что гитлеровцы каким-то образом вышли на лесника и вынудили его или он сам согласился работать на них, то почему он так плохо кончил? Или нужен был им только на раз? — спросил Пикаев.

— Все это пока одни предположения и только, — заговорил вновь Золотов. — Мы исходим всего лишь из подозрительных обстоятельств жизни этого человека, поэтому и смерть его кажется нам тоже подозрительной. Увлекаться здесь нельзя.

— Вы совершенно правы, товарищ Золотов, увлекаться здесь нельзя, но все-таки возможность того, что лесник вошел в сговор с диверсантами иметь в виду нужно. Они могли открыться ему сразу и хотя бы, под страхом смерти склонить к сотрудничеству с ними. В любом случае он был обречен и почему бы им на всякий случай не организовать скоропостижную смерть от инфаркта? Здесь вы правы, товарищи, оставить они его не могли в любом случае. Как видите, — прихлопнул по столу ладонью Кобаев, — даже, казалось бы, случайное стечение обстоятельств может дать след для розыска. Не хочу ставить перед вами конкретные установки. Скажу только, что необходимо начинать поиск в двух направлениях: прочесывать местность небольшими группами разведчиков и расследование смерти лесника. Все здесь решает Иван Яковлевич. Я уезжаю.

Все вышли вместе с Кобаевым к эмке.

— Пошли в штаб, — предложил Золотов, как только машина с Керменом Бибоевичем отъехала от медсанбата.

И в голосе, и в лице Ивана Яковлевича чувствовалась глубокая озабоченность. Попробуй с двумя отделениями бойцов прочесать такую обширную территорию: лес, склоны гор, котловину… Да еще параллельно вести расследование смерти лесника и розыски дезертиров. Правда, были еще Пащенко и Пикаев, ожидалось прибытие двух милиционеров, но все равно людей мало.

У штаба начальника особого отдела ждало уже отделение разведчиков во главе с сержантом Глыбой— парнем из кубанских казаков. Шапку-ушанку он носил так, будто это была казачья папаха, а хлыст, с которым никогда не расставался, галифе и походка вразвалочку создавали впечатление, что Глыба — кавалерист и только-только соскочил с коня на землю.

Сержант доложил, что отделение обследовало древние могильники-катакомбы и ничего подозрительного там не обнаружило. Никаких следов пребывания живых людей.

Это сообщение еще более усугубило пессимистическое настроение Золотова. Конечно, и диверсанты, и дезертиры не из дураков, поэтому и не поддались на искушение увидеть в могильниках удобное для себя убежище.

Иван Яковлевич глянул на свои часы. Время заставляло спешить. Погода оставалась пасмурной, и это тоже не добавляло Золотову бодрости.

Кикнадзе сидел, привалившись спиной к стене пещеры. Если бы кто-нибудь мог видеть сейчас бывшего сержанта, он угадал бы его душевное состояние. На смуглом лице кавказца таилась счастливая улыбка. Она теплилась в уголках губ, выдавала себя трепетом ресниц. Будь Павел человеком открытым, улыбка откровенно сияла бы на его лице, а он не тот совсем, кто без оглядки отдается своим чувствам — и хорошим, и плохим. Чуть приметное подрагивание кончиков тонких усиков делало его чем-то похожим на хищного зверя, блаженствующего в сытой дреме, но не забывающего об окружавших его опасностях.

Павел отчего-то насторожился и прислушался. В пещеру не доносились звуки извне, только слышался всхлипывающий, густой храп спавших у противоположной от Павла стены Долгова и Маринина. Они лежали головой к неблизкому отсюда выходу из пещеры, скрытому несколькими крутыми поворотами прохода, привольно разбросав руки и ноги.

Света толстой стеариновой свечи, горевшей в полный фитиль, хватало, чтобы Павел видел даже капельки пота, выступившие на верхней губе Семена. Конечно, свечи следовало бы экономить, но сейчас Павел был щедр и на свет, и на добрые чувства.

Семен пустил громкую руладу храпа и перевернулся на бок. Это встревожило Кикнадзе. Глаза его мгновенно утратили выражение сонливого покоя, с лица слетела умиротворенность, будто рядом с кавказцем, по крайней мере, произошло нечто неожиданное и опасное. Павел тут же успокоился, но и поза и настроение его изменились. Он сел поудобнее, отодвинулся спиной от стены. Оглядел пещеру, задержав взгляд на большом раздутом мешке, прислоненном к стене, грубо сколоченном из обрезков горбылей ящике, на котором в пустой консервной банке стояла свеча с изрядно оплавленной верхушкой, лежало полбуханки хлеба с воткнутым в нее ножом Семена. Канистру из-под бензина, на которой стояла солдатская металлическая кружка, он скорее различил, чем увидел. Мысли его, неожиданно вспугнутые всплеском храпа Семена, потекли снова спокойно. Вот сейчас, думал он, Долгов и Маринин спят безмятежным сном, и они верят, что он, Павел, не прикончит их вон тем ножом, воткнутым в хлеб, или из автомата. Но как рискуют они, доверяя ему. А если он вдруг пожелает избавиться от них или захочет посмотреть, как они, раненые, будут мучиться у его ног в предсмертной агонии? Они знают, что он может их убить, и тем не менее верят. Глупо. Или взять того командира роты, который поверил, что Кикнадзе в самом деле ненавидит фашистов и поэтому отчаянно дерется с ними и даже взял на себя командование взводом. Но почему капитан не подумал по-другому: Кикнадзе дерется, чтобы выжить, спасти себя, и только себя. Но ротный верил в другого Кикнадзе и даже отдаленно не предполагал, что подвернись сержанту подходящий случай, прикончил бы и капитана. Значит, ротный тоже глупее его, Павла, если верил в то, чему верить нельзя. А тот старый дурак — Кикнадзе из Кутаиси. Он тоже верил, что Павел в самом деле сирота, потерявший все документы, и тоже Кикнадзе. Болван, до того развесил уши, что предложил сразу усыновить «бедную сиротинку». Если чекисты добрались до него, старик горько пожалеет о своей доверчивости…

Последняя мысль снова вспугнула благодушное настроение Павла. Конечно, чекисты, выйдут на кутаисского Кикнадзе — ведь Павел призывался в армию из Кутаиси, там же ему выписывали и новые метрики, и паспорт. Они непременно проследят биографию «сержанта Кикнадзе» от появления его в Кутаиси до дезертирства. Потом уткнутся носом в это село и… тупик, потому что ни за что не узнать им, кто он есть на самом деле и что было в его жизни до Кутаиси. Кто расскажет им об этом? Такого человека найти им не дано..

«Чудак, — усмехнулся про себя Павел. — О каких чекистах ты думаешь, каких чекистов боишься, если несомненно, что не сегодня завтра фашисты будут в Орджоникидзе и здесь, и в Кутаиси. Хорошо, что удалось дезертировать именно в этих местах, на Кавказе. Что ждало бы меня там? Служба в полиции на оккупированной территории или какая-нибудь зондеркоманда, где за каждым смерть ходит следом так же, как и на передовой. Будто я знал, чувствовал, что мне подфартит попасть сюда». Павел осторожно приложил голову к холодному граниту. Все складывается отлично, он не совершил еще ни одной ошибки, хотя как осложнилось дело в пещере, когда на него неожиданно свалились эти, в форме. Исход схватки решил чей-то удар по голове, от которого он потерял сознание. Кикнадзе усмехнулся, вспомнив, как все было потом…