Люди заслоняли собой уличные фонари. Огни в витринах магазинов и тавернах гасли. Где-то неподалеку пела женщина, одна из уличных артисток, исполняла балладу на гэльском языке. Её мягкий и лёгкий голос, плёл сложную мелодию, которая звучала, как воплощение глубокой печали.

– Что это за песня? – спросила Гарретт.

– “Donal Og". Одна из любимых моей мамы.

– О чём она?

Казалось, Рэнсом не хотел отвечать. После долгой паузы, он начал нашёптывать перевод возле её уха:

– Чёрная, как уголь, скорбь меня окружает. Ты украл у меня будущее и прошлое, ты отобрал у меня восток и запад. Солнце, луну и звёзды с моего неба забрал... и Бога тоже, если я не ошибаюсь.

Гарретт была слишком растрогана, чтобы говорить.

Итан Рэнсом никогда не сможет вписаться ни в нынешнюю картину её жизни, ни в какую-либо будущую. Он был ослепительной и кратковременной аномалией. Падающей звездой, сгорающей в атмосфере благодаря своей же собственной скорости.

Но она хотела этого мужчину. Хотела, так неистово, что начинала выдавать сумасшедшие идеи за разумные планы действий.

Собравшаяся толпа на площади заволновалась в ожидании. Рэнсом принялся осторожно поворачивать Гарретт к себе спиной, игнорируя её приглушённые протесты.

– Развернитесь, – настаивал он, – тогда вы сможете увидеть.

– Что увидеть? – спросила она, предпочитая оставаться в его объятиях, как сейчас. Рэнсом крепко прижал её спину к своей груди, положив руку ей на талию. Не прошло и минуты, как воздух прорезал длинный, оглушительный свист, прерванный треском вспыхнувших синих искр высоко на тёмном небосводе. Гарретт рефлекторно вздрогнула, и Рэнсом крепче обхватил её, пощекотав ушко тихим смехом.

Небо над центром Лондона окрасилось бордовыми цветами, когда одновременно около трёх десятков ракет взмыли ввысь. Толпа разразилась восторженными криками и возгласами, как только воздух пронзили пиротехнические залпы в виде огненных спиралей, шлейфов, раковин и дождя из цветных звёзд. Над толпой на площади танцевал сказочный отблеск.

Гарретт прислонилась к Рэнсому, откинув голову на его плечо. Её переполняли чувства счастья и удивления, перемежающиеся между собой, словно те шёлковые ткани, которые под разными углами зрения, казалось, меняли цвет. Неужели всё происходило на самом деле? Вместо того чтобы благополучно находится дома в постели, она оказалась посреди города ночью, вдыхала воздух, пахнущий фиалками со слабой примесью фосфора, и наблюдала за фейерверком, пока её обнимали мужские руки.

Даже сквозь слои одежды, она ощущала его упругое, крепкое тело, лёгкое поигрывание мышц, которые приспосабливались к её малейшим движениям. Голова Рэнсома склонилась ниже, и Гарретт почувствовала мягкое, горячее прикосновение к шее сбоку.

Её пронзила дрожь, такая же лёгкая и отчётливая, как вибрация на струне арфы. Его рот отыскал невыносимо чувствительное местечко и задержался, даря эротические ласки, которые заставили сжаться пальцы ног внутри её практичных прогулочных ботинок. Когда возражений со стороны Гарретт не прозвучало, его губы скользнули ниже, и нежную кожу уколола бархатистая вечерняя щетина Рэнсома. Последовал ещё один поцелуй, осторожный и медленный, он словно пытался успокоить бешено бьющийся пульс Гарретт. По позвоночнику прокатилось горячее ощущение и отозвалось во всём теле. Ладони и ложбинки под коленями стали влажными, а между бёдер пробудилось неожиданное и постыдное судорожное подёргивание.

Все чувства сосредоточились на поцелуях, которыми он покрывал её шею. От каждого удара сердца по венам разливался огонь. Ноги дрожали, подозрительно подгибаясь, но его руки крепко удерживали её на месте. Гарретт напряглась, трепеща, подавляя возглас. В конце концов, он поднял голову, и его рука легла на её горло. Кончиками пальцев Рэнсом аккуратно проводил исследования, от которых её бросало, то в жар, то в холод.

Она смутно осознавала, что последние блики в небе плавно опускаются вниз. Толпа разбрелась кто куда, некоторые вернулись к торговым лоткам, в то время как другие собрались возле центра площади, где начала играть музыкальная группа. Рэнсом продолжал держать Гарретт в объятиях, они стояли скрытые от всеобщего обозрения в тёмном укромном уголке перед залом заседаний, и наблюдали за тем, как люди хлопают и танцуют. Отцы и матери сажали детей на плечи, пожилые женщины пели хорошо знакомые песни, старики дымили, покуривая трубки, а мальчики бегали в поисках шалостей.

Прижавшись щекой к её волосам, Рэнсом рассеянно проговорил:

– Для политиков и аристократов мы все одинаковы. Они думают, что рабочий человек - это вьючное животное без ума и души. Боль утраты не должна его глубоко ранить, как они считают, потому что он и так привык к трудностям. Но в любом из этих людей столько же нежности и чести, сколько в герцоге и его родне. Они не пешки. Никто из них не заслуживает быть принесённым в жертву.

– Принесённым в жертву кем? – спросила Гарретт.

– Эгоистичными ублюдками, которым есть дело только до собственной власти и прибыли.

Она мгновение помолчала, задаваясь вопросом, были ли ”эгоистичными ублюдками" те люди, на которых он работал. Возможно, он имел в виду членов парламента, выступающих против независимости Ирландии. На чьей стороне "ирландского вопроса” он находился? Испытывал ли Рэнсом сочувствие по отношению к тайным сообществам, наподобие того, что планировало взрыв в Гилдхолле? Трудно было поверить, что он вступил в сговор, чтобы причинить вред невинным людям, особенно после сказанных им слов. Но она не могла отрицать тот факт, что была слишком ослеплена собственным влечением, чтобы объективно судить о том, кем или чем он являлся на самом деле.

Гарретт повернулась к нему лицом, размышляя, хочет ли знать о нём правду.

"Не будь трусихой", – сказала она сама себе и посмотрела ему прямо в глаза.

– Эятан... – Она почувствовала, как его хватка слегка усилилась. – До меня дошли слухи о вас и вашей работе. Я не знаю, чему верить. Но...

– Не спрашивайте. – Рэнсом уронил руки. – С вашей стороны было бы глупо поверить в любой из моих ответов.

– Вы бы мне солгали?

– Я лгу всем.

– Тем не менее, я должна спросить о той ночи, когда в Гилдхолле устраивался приём... там умер человек... вы имеете к этому какое-то отношение?

Кончики его пальцев коснулись губ Гарретт, заставляя умолкнуть.

– Правда заставит меня думать лучше или хуже о вас? – упорствовала она.

– Это не имеет значения. Завтра мы снова станем друг другу чужими. Как будто сегодняшнего вечера никогда и не случалось.

В его голосе отчётливо звучала категоричность.

В прошлом, когда разум и сердце Гарретт конфликтовали, здравый смысл всегда побеждал. Однако, на этот раз, сердце вело ожесточённый бой. Она не представляла, как у неё получится смириться с таким резким обрывом зарождающихся отношений, несравнимых ни с чем до этого.

– Я не понимаю, как это возможно, – сказала она.

– Мы оба знаем, что я вам не пара, – тихо проговорил Рэнсом. – Когда-нибудь вы выйдите замуж за хорошего, порядочного мужчину с традиционными взглядами, который подарит вам детишек и домашний очаг и будет сопровождать в церковь по воскресеньям. За человека с мягким характером.

– Я буду благодарна, если вы позволите мне самой выбирать спутника жизни, – сказала Гарретт. – Если бы я и вышла замуж, то точно не за бесхарактерного человека.

– Не путайте мягкость со слабостью. Только сильный мужчина может быть мягким с женщиной.

В ответ Гарретт рассеяно взмахнула рукой, не желая тратить время на афоризмы, когда в её голове роилось столько мыслей.

– Кроме того, я не планирую иметь детей. У меня есть карьера. Не каждой женщине суждено стать матерью.

Рэнсом наклонил голову, изучая Гарретт.

– Мужчины вашей профессии создают семьи. Почему вы не можете?

– Потому что... нет, вам не удастся отвлечь меня дискуссией на другую тему. Я хочу с вами поговорить.

– Мы и разговариваем.

Смесь нетерпения и желания сделала её безрассудной.

– Не здесь. В уединённом месте. Вы снимаете комнату? Или квартиру?

– Я не могу вас отвести туда, где живу.

– Почему? Там опасно?

По непонятной причине Рэнсом долго медлил с ответом.