Сперва он похвалил бородача за прогрессивный переход к оседлости. Бородач промолчал, как нам показалось, многозначительно.

Тогда Овидий поинтересовался, давно ли цыган осел за этим ящиком.

— Всегда сидел, — коротко ответил тот.

— А к-к-то научил тебя чистить обувь? — не унимался Овидий: волнуясь, он всегда заикался.

Цыган дико посмотрел на него и ответил:

— Маленький был — от отца учился.

— А отец? — озадаченно спросил Дима и машинально снял с ящика ногу, но чистильщик, ухватившись за брючину, водворил ее на место.

— Отец — от деда, — пояснил бородач.

Изумленный Овидий, сверкая начищенными ботинками, упавшим голосом произнес:

— И вы никогда не к-кочевали?

— Кто? Я? — в свою очередь, изумился чистильщик. — Это как же?

— Ну, с места на место…

— А! Было. Раньше чистил в Китайгороде, за стеной, а после пожара в Сандунах — возле кино «Уран»…

— Нет, я не то имел в виду, — сказал Овидий.

— А что?

— Ну, знаешь, табором… «В шатрах изодранных ночуют», — нескладно пояснил Дима.

— Так то цыгане, — тотчас нашелся чистильщик, — они — да, они — табором.

— А ты кто?

— Айсоры мы, — гордо ответил молодой бородач и подбросил на ладони полученную монету.

Обескураженный Овидий слез со стула. Айсор пожалел его.

— За цыганами ступай на конный базар! — крикнул он ему вслед.

«Странное место для оседания, — подумала я, — а впрочем…»

И тут же представила себе: на обширной территории базара раскинуты благоустроенные палатки, и осевшие цыгане готовят на примусах обед из трех блюд для своих многочисленных детей…

Воскресным утром мы с Димой отправились на конный базар. Пока мы добрались до коней, прошло много времени. Мы очарованно бродили по рядам в разноголосице зазывал и пестроте рыночного зрелища.

Здесь под видом «лайки северной ездовой» всучивали щенков простецких «надворных советников», но зато «без обману» на глазок отсыпали сочного, кровянокрасного мотыля для наживки. Заманивали самодельными, легкими и короткими, с наборными ручками удочками для подледного лова, заграничными лесками и поплавками, блестящими, как елочные игрушки.

Словно заводные, коротко и аккуратно мяукали голубоглазые сиамские коты. «Пти-чий корм, пти-чий корм!» — щебетали торговки из-под дремучих платков. «Черв, жирный, свежий черв!» — доверительно обещал мрачный тип. «С питомника», — шептал он, озираясь, словно речь шла о политическом заговоре.

«С-с-скорей, с-скорей!» — свистели, подгоняя куплю-продажу, «райские птички» в двухэтажных клетках. «Куда торопиться!» — утверждала каменной неподвижностью черепаха, подставляя ветрам времени свой непробойный панцирь.

Наивность кролика и пролазность ужа, подозрительность сурка и обезьянье легкомыслие — все характеры, пародийно усиленные непритворством, говорили сами за себя.

Но настоящий, серьезный торг ждал нас дальше. Там, где кони…

Здесь были все лошадиные, как говорят, «окрасы». Благородно серый в яблоках скакун представился моему воображению под седлом стройной амазонки, сидящей боком на дамском седле, в серой же, длинной, до самого стремени, юбке и с белой вуалью, развевающейся по ветру.

Отчаянно гнедые, с вызывающей рыжинкой крупные кони требовали седока под стать. И я воображала его в виде судьи Наливайко, который, хотя и был матросом, но служил в красной кавалерии. С шашкой наголо Наливайко направлял гнедого гиганта в гущу схватки с криком: «Даешь белую выдр-р-ру!»

Вороные, чисто вороные шли в траурном кортеже, скорбно склоняя лебединые шеи, покачивая головой с черными наглазниками и траурным султаном вверху, мелко дрожащим, словно они оплакивали того, чей прах влекли в колеснице, обитой черным бархатом…

Белые-белые, с серебряным отливом лошади сказки и триумфа, опоясанные по ногам серебряными кольцами, — впрочем, может быть, им просто перебинтовали бабки! — в картинных позах ждали принцев и победителей…

Но тяжелый, крупнокостный, с глазом-сливой пегий жеребец у коновязи стоял прочно и непритязательно. И никого не ждал. Работяга, он знал, что все они были ординарными битюгами, а остальное мне померещилось!

Шуму было здесь всего больше, но он имел целенаправленный характер. Никто попусту не нахваливал товар, а, точно прицелясь, выхватывал наметанным глазом из толпы настоящего покупателя и бесповоротно вел к нему коня. Дальнейшее было делом не искусства продавать, а искусства отбиваться.

Но главное состояло в том, что все конепродавцы были цыгане! Темнокожие, с непокрытыми кудлатыми головами, в армяках поверх красных рубах, несмотря на мороз, расстегнутых на груди, они метались по конному двору, как языки пламени. Нащупав острым взглядом настоящего покупателя, они укорачивали повод коня, тыча его мордой прямо в предполагаемого клиента, поворачивая то боком, то крупом. И сейчас же подымали коню губу… Конь фыркал и брызгался слюной, роняя цепочки пузырей.

— 3-з-зубы! — стонал цыган в экстазе. И сам показывал белые зубы, сверкал голубыми белками глаз, тряс серьгой в большом, оттопыренном, с сизой мочкой ухе.

— Видаешь зубы? — Маленький верткий крепыш оставил в покое лошадиную губу, вытер пальцы о плисовые штаны и, схватив Овидия за рукав, бурно задышал ему в лицо: — Видаешь? Покупаешь?

С трудом высвободившись и переведя дух, Дима сказал:

— Не нужен мне к-к-конь, не за тем я…

— Цену сбавляешь! — обрадованно закричал цыган. — Ты сбавишь, я сбавлю, ударим по рукам! 3-з-зу- бы! — снова закричал цыган, и представление началось сначала.

Овидий беспомощно озирался, но вокруг шел свой торг, более похожий на драку.

Забрызганная с ног до головы жидкой грязью с песком, отрубями и лошадиным навозом, я тщетно пыталась выбраться из месива людей и лошадей, слившихся так, что они казались одним целым. Это была схватка кентавров, в которой имелась своя закономерность, свои приливы и отливы. Когда цыгане поднимали коней на задние ноги, грозя размозжить копытами голову несговорчивого покупателя, или с ужимками и осатанелостью пиратов, идущих на абордаж, кидались за ним в погоню, раздавалась трель милицейского свистка.

В одно мгновение, как по волшебству, все успокаивалось. Но никто не терял из виду намеченную жертву. Через несколько минут схватка возобновлялась.

По-моему, надо было уходить, оставив проблему цыганской оседлости нерешенной.

Но и цыган не дремал. Он двинулся напролом прямо к Овидию с твердой решимостью продать своего каурого, который шагал за ним с твердой решимостью быть проданным немедля.

— По рукам! — взревел цыган, хватая Овидия за лацкан. Другую руку, обернутую полой армяка, он совал ему под нос, а повод схватил зубами.

Извиваясь, Овидий прокричал:

— В следующее воскресенье!

— Потеряешь коня! Завтра откочуем!

Услышав сакраментальное слово, я потянула Овидия, и мы соединенными усилиями оторвались от цыгана и, игнорируя другие, столь же темпераментные предложения, стали выбираться.

Мы пролезли между оторванными досками забора, огораживающего конный двор, и очутились на пустыре. Изморозь покрывала его, сглаживая тот непривлекательный факт, что это была свалка.

И пустырь выглядел даже живописно со своими кустарничками, обросшими льдистой щетинкой, и синеватым дымком, стелющимся понизу вместе с неизвестно откуда пришедшим запашком гари.

По-собачьи отряхиваясь на ходу, мы старались побыстрее нарастить расстояние, отделявшее нас от базара.

— Здесь где-то должна быть конечная остановка «семерки», — сказал Дима неуверенно.

Вдали угадывались очертания города, казалось, он гораздо дальше, чем это могло быть в действительности.

Мы двигались вроде бы без дороги, но там все-таки была тропинка, неожиданно приведшая нас к логу. Доверившись ее крутому падению, мы спустились по склону, поросшему ольхой.

Теперь стало понятно, откуда пробился дымок: в логу жарко горели костры. Старик в бархатной жилетке, на которой лежала черно-рыжая соболья борода, подбрасывал в огонь сучья. Охапки их вприпрыжку таскали оборванные, грязные дети.