Я нахожу, что гениальные сыщики — все эти Дюпены, Лекоки и Шерлоки Холмсы — ничего не стоят в ср ...

Я нахожу, что гениальные сыщики — все эти Дюпены, Лекоки и Шерлоки Холмсы — ничего не стоят в сравнении с одной маленькой американкой, которую я знал (теперь она уже мать семейства, и у ней весьма приличный бюст!) и которая перед тем умела только решать журнальные шарады.

И притом, какая бедность воображения во всех этих полицейских историях!

То, что случилось с моей маленькой американкой, достойно пера Жюля Верна. Можно было бы поклясться, что приключения ее выдуманы, а между тем, нет ни одной подробности, которая не соответствовала бы истине. Это самый подлинный роман, который должен изумить и Шерлока Холмса, и его клиентов.

Тихо проснулся Морис Люрси.

Утренний свет пробивался сквозь занавески в спальне, и блестела сталь на винтовке Гаммерлеса, на трубе мотоциклета и на кодаке. Обстановка спальни была такая, какая вообще бывает в гостиницах. Морис испугался, что он проспал и пропустил обычный ежедневный теннис: как раз должна была принять участие в игре Эвелина Смит. Но он услышал шум прилива, и это его успокоило. В Гильнеке купались только во время прилива, а когда вода спадала, наслаждались теннисом.

Он зажмурился, отдернув занавески, и стал одеваться для тенниса. В зеркале он увидел себя с удовольствием. Он был совсем еще молодой человек с тоненькой талией, но уже с широкими плечами, с женственным лицом и с густыми волосами на голове. Он взял свою лучшую ракетку и спустился в кофе-рум выпить чашку кофе со сливками. Если бы завтрак подан был ему в номер, то пришлось бы заплатить на семьдесят пять сантимов дороже, а Морису Люрси надо было ухитриться прожить свои вакации на триста франков в месяц. Его последние вакации! Дядя его и опекун в письме, которое он получил недавно, ничего не скрыл от него. За время пребывания своего в коллеже Морис Люрси сделал успехи в рисунке, в английском языке и во всевозможного рода спортах. Надеяться на будущее нечего, потому что нечего больше ждать. Его способности определились, и ему остается только рассчитывать на самого себя. В восемнадцать лет надо или сдавать экзамены, или же поступить на какую-нибудь службу. Морис был сирота с детских лет, у него ничего не было, и дядя, воспитывавший его, устал его содержать и выдавать ему деньги на его спортивные забавы.

Наступит, следовательно, октябрь, и в кармане не будет ни копейки! Эта перспектива отравляла Морису вкус превосходного кофе и портила вид из окна на синий Ла-Манш, едва покрытый мелкой рябью.

Да и вакации свои он провел, надо признаться, довольно грустно. В неделю только раз или два приходилось пользоваться мотоциклетом, потому что требовались починки, и дорого стоила эссенция. Под разными предлогами он не принимал участия в дорогих пикниках и в поездках вскладчину, что огорчало его, так как Эвелина Смит, прелестная дочь американского нефтепромышленника, всегда была там, где были все. Нельзя сказать, чтобы она выказывала ему особую симпатию. Она если и говорила с ним, то всегда серьезно, избегала любезностей и мало танцевала с ним на вечерах в казино. Но ради нее он перестал ухаживать за всеми другими барышнями.

Да и номер в дорогой гостинице «Сплендид» он занимал только потому, что ему сделана была уступка. Дело в том, что несколько недель назад в ней обитал некто Раветт и случайно утонул. В вещах его не нашлось никаких указаний и никаких бумаг, из которых можно было бы усмотреть, откуда он родом и кто он такой. В Гильнеке никто его не знал, дирекции гостиницы было известно только его имя, и полиция разыскивала его родных.

Таинственный труп пролежал два дня в номере, и с тех пор комнату с трудом нанимали. Как только приезжий узнавал про утопленника — сейчас же очищал номер. Морис Люрси вошел в сделку, и ему по секрету сделали большую скидку. В номере оставлены были, однако, чемодан и вализа утонувшего Раветта.

Морис встал из-за стола и вышел из отеля, как вдруг вспомнил, что забыл надеть пояс с картушами, и поспешно вбежал в третий этаж.

Когда он открывал свой чемодан, стоявший в углу, позади что-то упало на пол. Ему показалось, что ракеткой, которую он держал под мышкой, он сбросил со стола пресс-папье. Но, застегнув чемодан, он оглянулся, и велико было его удивление: на полу лежал булыжник, завернутый в бумагу.

«Что за шутки, — подумал он, — кто это бросил?»

Он подбежал к окну и никого не увидел. Не было ни души.

Бумага была прикреплена к булыжнику резинкой. Он освободил листок в формате школьной тетрадки, согнутой вдоль, и прочитал следующее:

«На Берлинском вокзале или на Гамбургском не принимают никаких посылок в Колонии (halte), если укупорка не новая. Вечером это в особенности должно стеснять. Будьте любезны уведомить меня».

Записка была подписана большой буквой «З», а слева, сбоку, были поставлены цифры в таком порядке:

— Кто же позволил себе эту дурацкую шутку? А, наверное, этот идиот, Ван Эйден, сын торговца автомобилями «Ван Эйден и Ко»!

Ван Эйден часто любил задавать совершенно бессмысленные вопросы и, вызвав изумление, начинал так наивно смеяться, что на него никто не сердился.

Морис сложил записку и спрятал в карман.

Гильнек — это последняя бальнеологическая станция на Ла-Манше, который через несколько километров расстояния, у бухты Покойников и у Раза, становится Атлантическим океаном.

В маленьких улицах с гранитной мостовой Морис встречался с толпами купальщиков или купальщиц в куртках и фланелевых панталончиках, картузиках, в белых юбках из белого пике и в лодочкообразных шляпках-канотье, снабженных вуалетками от ветра.

Морис пожимал руки товарищам, раскланивался с семействами и видел новые лица.

Морис обогнул отель «Пляж» с выражением особого достоинства, потому что в нем жила Эвелина со своей гувернанткой, и затем вошел в казино, внутри которого помещался теннис, хотя и малокомфортабельный, но «шикарный».

Вход стоил два франка: истинная жертва, когда получаешь в месяц триста франков!

Молодой человек по пути увидел мисс Эдит, ирландскую гувернантку Эвелины Смит. Она поднялась со скамейки.

— О, мосье Морис, ваш опекун лишает вас содержания. Племянница моя написала мне об этом! — вскричала старая дева, вся в черном и в комическом детском чепчике на рыжем парике.

«Вот так неожиданность!» — подумал Морис. Раз племянница этой смешной и, кажется, любящей выпить дамы сообщила о его секрете, значит, и Эвелина знает! И, пожалуй, перестанет разговаривать. А между тем, в последнее время она как будто стала посматривать на него и болтала с ним на недурном французском языке…

— Нет, мисс Эдит, ничего подобного! — возразил он. — Не правда ли, какая чудная погода?

Он пошел дальше.

Эвелина кончала «сингль».

Гибкая, белокурая, вся какая-то яркая, она казалась частью этого светлого утра. Ей было шестнадцать лет, и в ее фигуре сказывались линии женщины, но вдруг прорывались детские движения и детский смех; вздрагивали глаза, и улыбка пробегала по губам маленького ротика. Волос на голове было необыкновенное изобилие; и как она была грациозна! Когда она изгибалась в игре, она казалась античной нимфой.

Они стали болтать. Морис боялся, что она сделает намек на его строгого опекуна и, конечно, он сам заговорил о нем.

— Я теперь проживаю остатки моих средств. Через какой-нибудь месяц я сделаюсь жалким конторщиком, который не посмеет раскланиваться с вами.

Некоторое время она молчала; потом, опустив глаза, пробормотала:

— Знаю… Мне сказала мисс Эдит… Но я не люблю счастливых людей… Мы сделаемся друзьями.

Он был взволнован и изумлен. Ему хотелось что-нибудь сказать, и он не нашел ничего лучшего, как объявить:

— Этот глупый Ван Эйден бросил мне это через окно…

И он торопливо рассказал, как упала к нему идиотская записка, которую он кстати вынул из кармана.

Эвелина взяла записку и прочитала, может быть, сама довольная, что разговор принял другое направление.

Несколько раз внимательно перечитала она записку. В ее больших голубых глазах появилось сосредоточенное выражение.

— Поразительно, — проговорила она, — можно было бы подумать… Вы не видали, кто бросил?

— Нет. Мне казалось, что это мог сделать только Ван Эйден.