— Ты говоришь так длинно, Хосе, — отшутился Трухильо, — что я стараюсь всегда с тобой соглашаться. Хорошо, я отдаю должное демократу Уитмену, поэту, который не бреется и не стрижется. Но, Хосе, разве Бодлер не великий мастер?
— Малларме писал, что там, где господствует одно мастерство, веет холодом. А наш Эредиа умел вкладывать в стихи не только мастерство, но и биение своего искреннего сердца…
Они проспорили о судьбах и долге литературы допоздна, хотя ясно высказались уже в первых фразах. Трухильо ушел, сердито махнув рукой. Как может Марти ставить утонченного Бодлера ниже Уитмена! А Марти, оставшись один, достал с полки стопку чистой бумаги. Каждая хорошая книга, войдя в его жизнь, словно подхлестывала, давала новый толчок, заставляла брать перо, превозмогая усталость и желание лечь в постель и просто-напросто спать, спать…
Он не собирался отдавать эти стихи в печать, но дорожил ими. На папке, где они хранились, он надписал: «Свободные стихи». Рожденные в мечтах о свободе, они не сшивались из чужих лоскутов.
Каждое стихотворение — частица его жизни, оставшаяся на бумаге. Сколько умоляющих писем пришло с Кубы, сколько раз, сжав руками голову, он пытался сломить себя!
В холодные, мрачные ночи, когда одиночество чувствовалось острее всего, к нему приходили мысли о смерти.
Но он гнал от себя эти мысли, и строки снова звучали надеждой.
На столе, рядом с листами черновиков, стояла чашка давно остывшего кофе. Кубинского кофе.
Город начинал просыпаться. Люди уже запрягали лошадей и хватали трубки телефонов, месили тесто и торопливо целовали спящих детей. Но ничего этого не было видно из комнаты…
«Вот мои стихи. Такие, как есть. Поэзия должна быть честной, и я всегда хотел быть честным до конца… У каждого человека свой облик, у каждого поэтического вдохновения свой язык. Мне нравятся сложные созвучия, стихи — скульптуры, стихи звонкие, как фарфор, стремительные, как полет птицы, пламенные и всесокрушающие, как поток лавы… Мне хотелось быть верным самому себе, и, если даже меня сочтут грешником, я не устыжусь своего греха».
Марти мог отнести «Свободные стихи» в издательство, где полным ходом печатался сборник «Исмаэлильо». Однако он поборол соблазн и положил их на полку.
— Им рано идти в мир, — сказал он Кармите. — Я буду работать над ними еще…
Зима прошла в упорном труде. По-прежнему первую половину дня отнимали счета в конторе «Лайонс энд Компани», а вечера были отданы очеркам и стихам. Чувствуя опасения Альдрея, Марти старался маскировать политическую остроту в материалах для «Ла Опиньон Насьональ». Он писал о встрече боксеров в Нью-Орлеане, о новых и старых поэтах Франции, о Гарибальди, о Джесси Джеймсе — знаменитом бандите. Но даже в этих материалах он умел раскрывать звериное лицо мира капитала. Наконец он пишет свое «Письмо из Нью-Йорка».
Соединенные Штаты била стачечная лихорадка. На западе бастовали металлурги и горняки. В штатах Нью-Йорк и Нью-Джерси прекратили работу железнодорожники и грузчики. Самая крупная рабочая организация Америки тех лет — «Благородный орден рыцарей труда» — поддерживала стачки, воплощая в жизнь свой лозунг: «Удар по одному — ущерб для всех».
21 марта 1882 года Каракас, а спустя несколько дней и остальная Латинская Америка читали слова Марти: «…B газеты врывается множество новостей: юбилейные торжества, битвы в конгрессе, сообщения о грозных мятежах, вспыхнувших в молодых городах далекого Запада и представляющих собой лишь робкие опыты грядущего переворота, к которому приведет страну (США. — Л. В.) борьба людей труда с людьми капитала…
Все видят, как объединяются богачи, чтоб защититься от требований бедноты. В этой стране должны быть выработаны — хоть это и кажется преждевременным пророчеством — новые законы как для людей, живущих трудом, так и для людей, которые этот труд покупают. На исполинской арене разрешится, наконец, исполинская задача. Здесь, где трудящиеся так сильны, они будут бороться и победят. Решение задачи запаздывает, но не снимается. Отказаться от решения — значит оставить все зло в наследство нашим сыновьям. Мы должны жить в наше время, бороться в наше время, смело говорить правду, ненавидеть благополучие, добытое ценой бесчестья, и жить мужественно… В других странах мы наблюдаем национальные распри и политические бои. В этой стране разразится грозная социальная битва…»
Карлос Карранса, аргентинский консул в Нью-Йорке, регулярно читал «Ла Опиньон Насьональ». Раскрывая эту газету, он первым делом отыскивал очерки, подписанные «М. de Z.». Консул очень хотел, чтобы Марти читали и в Буэнос-Айресе.
Карранса нанес кубинцу визит, сразу отметив про себя, что поэт живет более чем скромно.
— Аргентина хочет учиться у мира, — неторопливо говорил консул. — Кроме машин и других товаров, мы хотели бы импортировать из США и знание жизни этой, без сомнения, великой страны. Сейчас Аргентина бедна, мой доктор, и вы знаете это. Но разве не хотелось бы вам поработать, чтобы приблизить время ее расцвета?
Марти не пришлось долго уговаривать. Он радовался любой возможности послужить своей большой американской родине. 15 июля после предварительной переписки с сеньором Митре-и-Ведиа, владельцем крупнейшей ежедневной газеты Аргентины «Ла Насьон», он отправил в Буэнос-Айрес первую корреспонденцию.