Но ведь эта миссис Гроувз с Бебден авеню сказала, что совершенно не могла его понять. Иностранец? Да как бы он ухитрился в наши дни бродяжничать в Англии, не умея сказать ни одного слова по-английски? Абсурд.

Собственно, такой же абсурд, как и его появление здесь.

До завтра делать было больше нечего. А завтра полиция, по-видимому, сообщит насчет крови с ножа. Макс пожал плечами и пошел к выходу. Жалко собаку Скормена, подумал он. Чистокровная восточно-европейская овчарка, отлично вышколенная, настоящий полицейский пес.

Стоп. Черт побери, как же такому доходяге удалось справиться с полицейской овчаркой? И убить?

В машине у него был атлас Лондона. Перед тем, как отъехать от клиники, он отыскал Бебден авеню на карте и увидел, что это и в самом деле недалеко от его обычной дороги домой. Он решил проехать по ней, чтобы восстановить наиболее вероятный путь бродяги, если тот шел сначала к дому Скормена, а потом к его собственному.

У него ушло на это гораздо больше времени, чем он предполагал: он вернулся домой на полчаса позже обычного и был очень задумчив. Диана окликнула его из кухни, где возилась с обедом, и, как обычно, вышла его поцеловать.

— Макс, ты слышал, что случилось? — сказала она. — Такой ужас! Собаку Скорменов… Ты уже знаешь?

Он рассеянно кивнул и пошел за ней на кухню. Пододвинув себе стул, сказал:

— Да, мне звонили из полиции. Судя по всему, это дело рук бродяги, которого нашли у нас.

Ложка выпала из ее рук, со звоном покатилась по полу. Она испуганно посмотрела на Макса.

— Какой ужас! Хорошо еще, что он упал в обморок, а то кто его знает, что бы он здесь натворил!

— Он очень болен. — Макс устало провел ладонью по лицу. — Знаешь, что у него, дорогая?

Она покачала головой, вопросительно глядя на него.

— То же, что было у Джимми.

— О, но… но ведь это невозможно.

Диана попыталась улыбнуться и смахнула волосы, упавшие ей на лоб, когда она наклонилась поднять ложку.

— Я тоже так думал. Но бродяга существует. Проф Ленш подтверждает мой диагноз и тоже говорит, что в это невозможно поверить. Этот человек все время молчит и, похоже, совсем не понимает по-английски, так что мы даже не знаем, как он сюда попал. Или, хотя бы, как ему удалось дожить до такого возраста.

Она села напротив, рассеянно катая ложку между ладонями.

— Но это еще не все! — Макс ударил ладонью по столу. — В полиции считают, что он шел ко мне за помощью. Они нашли женщину с Бебден авеню, которая накормила его, от этого он чуть и не умер, и они решили, что он хотел обратиться к Бобу Скормену, но после убийства собаки побоялся. Так вот, эта версия никуда не годится! Сегодня я проехал по Бебден авеню, потом оттуда доехал до дома Скормена и от дома Скормена — сюда. Оказывается, этот район просто нашпигован врачами. Я насчитал пять табличек, которые прекрасно видно с проезжей части. А он идет именно ко мне, единственному доктору из тысячи, как говорит проф, который может распознать его болезнь и спасти ему жизнь.

Он боялся встретиться с ней глазами. На лице появилось какое-то загнанное выражение: стиснув одну руку в кулак, он с силой прижал его к ладони другой, будто хотел унять дрожь в пальцах.

Немного помолчав, Диана сказала:

— Ты что, совсем не спал сегодня? Пепельница стояла возле кровати, когда я проснулась.

— Да. Да, мне не спалось.

— Решил ты, наконец, сделать что-нибудь, чтобы избавиться от этих кошмаров?

— Нет. У меня было много работы.

— Макс, — сказала она умоляющим голосом и наклонилась к нему. — Макс, а ты подумал, что это несправедливо по отношению ко мне? После того, как Джимми… Ну, ведь просто жестоко заставлять меня страдать еще из-за тебя. Я же вижу, на кого ты стал похож из-за этих кошмаров и бессонных ночей. Или ты не понимаешь? Как ты сможешь лечить больных, если не освободишься от своих кошмаров?

Макс вскочил.

— А если бы ты прекратила пилить меня, это тоже могло бы помочь, между прочим! — с яростью сказал он и вышел из комнаты.

Диана долго смотрела ему вслед. В ее глазах были недоумение и боль.

В ту ночь кошмар вернулся снова, и в каждую последующую — тоже. Он повторялся с неизменной точностью, отличались лишь мелкие детали. Например, часто не было плачущего ребенка. В остальном он как две капли воды походил на первый кошмар, который приснился ему на следующую же ночь после смерти Джимми.

А в клинике лежал на своей койке бродяга, который все так же «злостно уклонялся от ответов на вопросы суда». Он лежал совершенно неподвижно даже теперь, когда ширму убрали, и он мог видеть соседей по палате, — только поводил своими тусклыми глазами, с которых медленно сходил зеленоватый налет. Больные жаловались, что им как-то не по себе рядом с ним; от него жутко делается, сказал один из них. Макс распорядился поставить его койку у стены, в самом конце палаты. Он с удовольствием устроил бы его отдельно, но в клинике не было ни одной свободной комнаты.

Из полиции сообщили, что кровь на ноже принадлежит убитой собаке; Макс позвонил Бобу Скормену и пригласил его в клинику посмотреть на бродягу. Скормен был удивлен не меньше Макса и, кажется, в самом деле не поверил, что такой полумертвый дистрофик мог справиться с дрессированным полицейским псом. Он сочувственно выслушал Макса и пообещал, что попросит полицию прекратить дело.

Ленш, невероятно взволнованный подвернувшимся ему редчайшим случаем, то и дело справлялся о состоянии бродяги. У того уже стал появляться аппетит, его руки и ноги, округляясь, стали терять сходство с черенком трубки, с лица, вначале землисто-серого, постепенно сходило выражение выходца с того света. Его глаза, в первые дни постоянно широко раскрытые от ужаса, стали смотреть спокойно, и ночные сиделки докладывали, что он уже не разговаривает во сне. Но он оставался безучастным решительно ко всему: с трудом вставал только по естественной надобности.

Жутко? Да.

На шестой день после того, как бродягу нашли лежащим у машины Хэрроу, Гордон Фолкнер, разыскивая сестру, распахнул дверь дежурной комнаты в отделении Б и увидел там Макса, который сидел за столом, обхватив голову руками. Фолкнер тихо прикрыл за собой дверь и подошел к нему.

— Макс? Случилось что-нибудь?

Макс повернул к нему бледное лицо. Он видимым усилием воли взял себя в руки.

— О, привет, Гордон. Да нет, ничего особенного. Устал просто, и на душе кошки скребут.

— Что-нибудь серьезное?

Фолкнер присел на углу стола и протянул Максу сигареты. Тот взял одну и достал зажигалку.

Он медлил, не зная, что сказать. Потом напомнил себе, что Фолкнер — его самый близкий друг из всего персонала клиники, и вздохнул.

— Отчасти это из-за бродяги, он все не идет у меня из головы. И потом — Диана. С тех пор, как умер Джимми, она сама не своя, а я почти ничем не могу ей помочь. Сегодня утром мы так глупо поссорились, — он глубоко затянулся и рассеянно помахал рукой, разгоняя дым. — Я сейчас даже не помню, из-за чего. А потом я получаю вот это!

Он схватил со стола бланк внутреннего меморандума и сунул его Фолкнеру. Тот повернул его к себе и стал читать.

— Важная птица, — сказал он безразличным голосом. — Он кто, министр обороны, да?

Фолкнер говорил, не отрывая глаз от меморандума.

— Предоперационный осмотр… а, это его нога, ясно. Он ведь хромает, да? Видел его как-то в хронике. Насколько я понимаю, ногу ему отрежут.

— Жаль, что не голову, — сказал Макс.

Несколько мгновений Фолкнер изумленно глядел на него.

— Это совсем на тебя не похоже, Макс, — сказал он наконец. — Что ты имеешь в виду?

— Только то, что я сказал!

Макс вскочил и зашагал взад-вперед по тесной дежурке.

— Неужели ты не понимаешь, что он один из тех мерзавцев, которые убили моего сына?

Фолкнер растерянно молчал. Макс остановился перед ним, яростно ткнул в его сторону сигаретой.

— Скажешь, неправда? Ленш говорит об этом, и Грейфер, и Поллен, и Уоррингтон, и Бенгельберг в Штатах — все считают, что врожденные заболевания типа гетерохилии, связанные с нарушением обмена веществ, могут быть результатом радиоактивного воздействия на развивающийся эмбрион. И виноваты в этом вот эти мерзавцы со своими ядерными фейерверками, будь они прокляты!