Высокий волнующийся хлеб облили бензином и подожгли. Заполыхал он жарко, будто огромная мартеновская печь.

Не чувствуя нестерпимого жара, обливаясь крупными каплями пота, председатель долго стоял у дороги, рассматривая птиц, мечущихся над огненным морем.

— Поехали, дед, с нами, — Куриленко тронул за плечо старика.

— Никуда я отсюда не тронусь. Тут моя родина, а работать на чужаков не стану, гордость не дозволяет… Одной рукой тоже не настреляешь, — зло сказал председатель, шагнув к пылавшей пшенице, будто собираясь кинуться в огонь, как в воду.

Хлопцы влезли в кузов грузовика. Километров через пять один из них сказал:

— Вин у нас такий голова, железный… Спалит себя живьем. Не хотел при нас кидаться в огонь.

Колхозники выносят на дорогу хлеб, молоко, мед и фрукты, провожая колонны отходящих войск долгим, укоризненным взглядом. На деревянных срубах колодцев стоят ведра с водой, накрытые капустными листами.

К вечеру наш грузовик, на котором ехали я, Лиф- шиц третий, украинские писатели Григорий Скульский и Евгений Адельгейм, приехал в штаб корпуса, ведущего оборонительные бои.

Как и раньше, мы разбились на две группы. Я и Адельгейм уехали в дивизию, где комиссаром Степан Михайлович Куранов, уроженец города Ростова. Остальные корреспонденты на нашем грузовике отправились в соседнюю дивизию.

Противник обстреливал из минометов село, в котором находился штаб. Над селом летал самолет-корректировщик, но наша артиллерия молчала, чтобы наблюдатель не мог высмотреть огневые точки.

Фашисты недостаточно подготовлены для ведения боя ночью и избегают ночных столкновений. В десять часов вечера отбой — фашисты прекращают наступление и ложатся спать.

В темноте дивизия оторвалась от противника и в полном порядке перебазировалась в район Гранова — Тышковки — Мыткова. Отсюда она должна наступать на Гайсин.

Дивизия была танковой, но растеряла свои боевые машины на полях Украины и сейчас дралась, как стрелковая часть. Большинство машин погибло из-за недостатка горючего. Авиация противника бомбила склады с бензином и соляркой на всем пути отхода Красной Армии. Когда выгорали последние литры горючего, экипажи закапывали танки в землю и стояли в них насмерть, до последнего снаряда.

На рассвете в штаб позвонили из 78-го полка о том, что появились вражеские танки и требуется помощь. Комиссар посадил меня и Адельгейма к себе в машину и поехал в полк.

— Вам нужна помощь?

— Да, — ответил командир полка.

— Ну, так мы приехали… Два корреспондента и я.

Стоявшие поблизости расхохотались. Тем дело и кончилось. С танками справились без подмоги.

Живое цыганское лицо комиссара загорело до черноты, густые брови выгорели — дни и ночи он на свежем воздухе. Комиссар умеет шутить, вызвать здоровый смех бойцов, а ведь никогда так не ценится острота и меткое слово, как накануне кровопролитного боя. Каждая шутка вызывает прилив бодрости.

Весь день провели с комиссаром и убедились, что дивизия влюблена в него. Член партии с 1920 года, Куранов носитель лучших традиций военных комиссаров гражданской войны.

— В нем есть что-то общее с Фурмановым. Та же неукротимость, то же стремление вперед, тот же природный проницательный ум, — так охарактеризовал своего комиссара политрук Иванов.

За ужином, когда пили чай с вареньем, комиссар предложил нам принять участие в штурме города Гайсина, который на рассвете будет брать 78-й полк дивизии при поддержке мотоциклетного полка, атакующего с противоположной стороны.

— Все увидите своими глазами, да и обстреляетесь немножко… Командующий интересуется этой операцией.

Спать легли на улице под плетнем, разостлав на земле шинели. Но уснуть не могли. В небе ярко горели семь огней колесницы царя Давида — Большой Медведицы, — где-то кричали перепела, и в саду смеялась дивчина, которую обнимал какой-то неутомимый красноармеец, утверждая, что от него у нее обязательно родится сын, который станет генералом. Девушка, кажется, поверила. Несмотря на ужасы войны, жизнь оставалась жизнью. Люди любили, смеялись, пели.

Говорили на мирные темы. Адельгейм вспомнил киевский пляж, Крещатик, театр имени Франко. Все это было далеко, словно на Марсе, в прошлом веке.

Комиссар рассказал о жене офицера — Валентине Маринниковой.

— Наша Долорес Ибаррури, — сказал и улыбнулся, наверное, подумал, что в разгар такой борьбы в России нет своей Долорес. — Храбрая женщина. Представлена к награде — ордену Ленина… Я дал ей рекомендацию в партию.

Дважды за ночь комиссару докладывали о результатах разведки.

Забрезжил рассвет, небо было пасмурное, словно закопченное дымом пожаров. Вставала траурная заря, когда мы въехали в лес, в расположение командного пункта полка. Появление комиссара дивизии красноармейцы встретили приветственным гулом.

В лесу я увидел Валю Лазорик. Белокурые волосы ее выбились из-под пилотки, с плеч кокетливо свисала зеленая плащ-палатка, из карманов габардиновой гимнастерки выглядывали гранатные запалы, завернутые в клочки газеты. Валю я знал по Харькову, когда она училась в институте физкультуры, знал ее мать — уборщицу 6-й средней школы. Велико было мое удивление, когда я увидел ее сейчас в брюках и сапогах, с санитарной сумкой через плечо.

Оказалось, что она вышла замуж за старшего лейтенанта Маринникова. Вместе с ротой мужа проделала все марши, переносила трудности боев и перевязывала раненых красноармейцев с нежностью родной сестры. Всегда свежая и веселая, не боящаяся никаких трудностей, она вселяет в бойцов бодрость, спокойствие, уверенность в победе.

Однажды, когда рота проделывала стокилометровый переход и у бойцов гудели ноги, командир дивизии — полковник Старков предложил ей подъехать в его машине. Валя отказалась — она даже на час не хотела расстаться со своей ротой.

Отдана была команда двигаться вперед. Валя вынула губной карандаш и накрасила губы. Даже в бою она хотела нравиться.

Подойдя к выстроившемуся батальону, мы увидели неглубокую яму-могилу, на краю которой стоял молодой солдат без пилотки и ремня, со связанными за спиной руками.

— Что здесь происходит? — нахмурился комиссар.

— Да вот труса надо расстрелять перед строем, по приговору трибунала… В бою потерял винтовку, — нехотя доложил командир батальона.

Осужденный с надеждой посмотрел в глаза комиссара, увидел в них человеческое сочувствие, умоляющим голосом попросил:

— Не убивайте меня, я хорошо на гармошке играю… Бойцов веселить буду.

Куранов взглянул на замерший батальон. Все с надеждой смотрели на него, красноармейцам было жаль проштрафившегося товарища, стоявшего над черной ямой.

— Пойдешь в бой, отнимешь у фашиста винтовку? — спросил комиссар осужденного.

— Да, да, отниму, — залепетал тот.

— Развяжите ему руки, — приказал Куранов красноармейцам, неподвижно стоявшим с винтовками у могилы, и те поспешно принялись развязывать веревку.

Раздался один общий вздох облегчения, и батальон без команды встал «вольно».

— Вы не имеете права… Вы ответите за произвол! — крикнул Куранову маленький ростом дивизионный прокурор.

— Я комиссар дивизии и буду делать все, что способствует победе над врагом… Ведите батальон! — приказал Куранов комбату.

— Родная мать и высоко замахивается, да не больно бьет, — произнес кто-то в строю.

Побатальонно полк двинулся в указанном направлении. Солдаты шли в скатках с противогазами, пояса оттягивали гранаты и подсумки со сто двадцатью патронами, зажатыми в обоймы.

Предутренний туман клубился над лесами и полями, по которым шагали красноармейцы, вымоченные росой по пояс. Полил не по-летнему мелкий, словно просеянный сквозь сито сеянец-дождь, и все скрылось в мутной его пелене. Прошли километров шесть, и перед нами открылся город, заштрихованный дождем. Я бывал в этом городе, знал расположение его улиц, посоветовал командиру полка, как добраться до центра.

Дождь перестал. Поднялось солнце, золотые лучи его как бы сделали моложе высокие пирамидальные тополи и белые опрятные улицы.

Началось наступление. Батальоны стремительно пошли с трех сторон на город, видневшийся километрах в двух.

— За Родину! — кричали красноармейцы, поглядывая на Куранова. Сознание того, что комиссар был вместе с ними, шел в первых рядах, бодрило и успокаивало.