Зенитчики сбили «юнкерс». Летчик спрыгнул на парашюте и спустился невдалеке от дороги, которую забросал бомбами. Мы помчались туда и увидели картину преступления и наказания: обгорелые повозки, убитых детей и летчика, разорванного в клочья. Его уничтожили женщины — мирные колхозницы, никогда не проливавшие человеческой крови, всю жизнь садившие капусту и помидоры.

— Так ему и надо! — пролепетала девочка с куклой на руках.

— Так ему и надо Ироду! — сказала дряхлая старуха — мать целого поколения крестьян.

Мы проскочили мост через реку, который вот-вот должны были взорвать. Чертыхаясь, саперы пропустили нашу машину и подожгли бикфордов шнур. Теплая, удушливая волна догнала нас, едва не опрокинула полуторку. В довершение всего хлынул почти тропический ливень, враз заливший все бомбовые воронки. Казалось, небо оплакивало землю, отданную врагу.

Мокрые до костей, с трудом отыскали у Голованивська штаб армии. Его недавно бомбили, и с десяток бомб разорвались у палаток редакции. Осколки прорвали в брезенте несколько дыр, сквозь которые внутрь палаток лились целые потоки воды.

Я пошел в политотдел армии и там узнал, что атака 78-го полка на Гайсин на сутки приостановила движение 17-й немецкой армии. Если бы об этом узнал Куранов!

Гитлер рассчитывал на молниеносность, надеялся разгромить Красную Армию до подхода наших резервов. А теперь каждый день задержки срывал его планы.

Почти одновременно с нами вернулся в редакцию фотокорреспондент Виктор Токарев, ездивший в Одессу за клише. По дороге на колонну автомашин, с которой возвращался Токарев, напала дюжина немецких танков.

Токарев едва спасся, но кучу клише, весом свыше пуда, не бросил и притащил с собой. Нападение танков произошло в каких-нибудь десяти километрах от нынешнего расположения штаба.

11-я и 17-я армии противника развивали наступление на Умань и Вознесенск, 1-я танковая группа врага, повернув из района Киева, угрожала обходом войскам Южного фронта.

Ночью штаб армии поспешно снялся из Голованивська и взял направление на Первомайск. На рассвете наши машины въехали в пылающий город. Повсюду груды тлеющего мусора. У дымящихся останков сожженного дома, освещенный синими головешками, над шестью изуродованными трупами сидел взлохмаченный человек.

— Вот моя семья… мой отец… мои дети, а вы сукины сыны — армия, драпаете! — Человек махал кулаком вслед отходившим машинам.

Саперный капитан попытался увести его от трупов, сказал, что ему надо уходить на восток. Человек замахнулся на капитана кулаком, брызгая слюной, закричал:

— Никуда я отсюда не пойду… Дождусь первого фашиста и перерву ему глотку! — Человеку казалось, что с гибелью его города погибал весь Советский Союз.

Остановившаяся колонна грузовиков вновь тронулась.

— Нет, вы постойте, кто ответит за все это зло? — истошно крикнул человек.

— Ответит Гитлер, — буркнул красноармеец с забинтованной головой. Что можно было добавить еще к его словам?

А высоко в небе поют жаворонки, им хоть бы что.

Опоясанный рекой, некогда веселый и уютный город умирал. Тропинки, вытоптанные целыми поколениями, присыпаны сухой золой. Ковры шпориша — густой и мягкой травы, покрывающей дворики, на которой любили играть дети, — выгорели от огня; свернулись ветви дикого винограда; пожухли фруктовые деревья; увяли в сквере цветы. Добрая половина жителей бежала из города с узлами за плечами, с детьми на руках.

В безликой толпе, шагающей на восток, запомнилась молодая женщина. Она покорно толкала тачку на огромных колесах. На тачке, накрытые одеялом, сидели мальчик и девочка — близнецы лет четырех. Между ними мирно сидели собака и кошка.

Из Первомайска все машины нашей редакции вместе с колонной второго эшелона штаба армии направились в село Рябоконевку. И хотя была ночь, ехали быстро. Путь освещали парашютные ракеты, сбрасываемые немцами с самолетов. После вспышки каждой ракеты ждали падения бомб. Наборщики опасались рассыпать связанные гранки набора. Несмотря на трудности отступления, газета продолжала выходить ежедневно.

В Рябоконевке остановились под густыми вербами, на лугу, покрытом сочной зеленой травой. Принялись рубить ветви и прикрывать машины, маскируя их от самолетов. Последнее время на дорогах движутся фантастические сады. Каждая машина, словно на троицу, утыкана ветвями, а некоторые везут на себе деревья. Пустая затея, вроде разрисовки заводов и домов коричневой и серой краской. Все равно из самолета видны и заводы с их трубами, которые никуда не денешь, и дома города, и дороги, по которым движутся машины, хоть и утыканные ветвями.

Затрещал движок походной электростанции, смонтированной на грузовике, и газету стали печатать.

Рябоконевка — первое село, в котором остановилась редакция. До этого штаб армии жил и работал в лесах. Беленькие хаты с мальвами у окон ласкали глаз. Не верилось, что сюда придут чужеземцы, будут здесь хозяйничать.

Корреспонденты писали статьи, лежа на берегу узенькой и неглубокой речушки, в теплой воде купались и мыли белье. После каждого переезда людей покрывал сантиметровый слой пыли.

На берегу этой безыменной речушки я написал очерк о комиссаре Куранове. Сердце мое сжалось. Работники политотдела армии сказали, что он убит.

Весь день где-то далеко за горизонтом гремела канонада, но вечером ее заглушил спевшийся хор лягушек.

Колхозники встретили бойцов хорошо, словно это были их сыновья, вернувшиеся с фронта, не скупясь резали поросят и кур, кормили до отвала, ничего не жалея. Помнится, одна немолодая уже женщина, яркой, отцветающей красоты, зазвала к себе в хату Гавриленко и меня. Видно, готовилась она к приходу гостей. Вымазала глиняный пол, присыпала его свежей травой, накрыла стол вышитыми рушниками. Посредине положила белую паляницу, поставила солонку:

— Хлеб-соль, дорогие гости.

Две миски вареников с вишнями и сметаной поставила женщина перед нами, налила в граненые чарки густой и сладкой вишневки. Когда вареники были съедены, на столе появился чистый, прозрачный мед.

— Кушайте, — просила хозяйка. — Вот так, наверное, и моего привечают. Где-то он сейчас, голубь мой? Хоть бы одно письмо прислал… Хотя бы слово одно промолвил.

Над кроватью, застланной красным стеганым одеялом и заваленной подушками, висела фотография мужа в красноармейской форме, а рядом карточки ее братьев в такой же одежде.

На самом видном месте в хате красовался портрет Ленина, обрамленный венком бессмертников.

— Уйдете, ничего не сыму, ни красноармейцев, ни Ильича, нехай убивают! — решительно промолвила женщина. — Берите в подарок все, что хотите, — предложила она, открывая скрыню, расписанную яркими цветами, где лежала пахнущая нафталином одежда, цветные матерчатые пояса, монисто и ленты.

Мы отказались от подарков — лишняя катушка ниток и та в тягость солдату.

Скрепя сердце население соглашалось с неизбежностью отхода армии. Внутренним, врожденным военным чутьем понимал народ, что не зацепиться войску в открытой степи.

И когда через несколько дней штаб снова собрался в путь, колхозники вышли за ворота своих хат без упреков, без жалоб, и та женщина, что потчевала нас наливкой и медом, долго махала вслед красивой загорелой рукой.

— Возвращайтесь поскорее!

Люди верили — армия уходит ненадолго. Они трезво относились к происходящему, хотя война для всех была сильнейшим ударом.

Ехать мы должны были на Кировоград, но там уже находились фашистские танки, и штаб армии в пути свернул на Еланец. Но и в Еланце не остановились, а направились дальше, в Ольгополь, а оттуда на Царедаревку, километров восемьдесят на запад, навстречу фронту.

Едва успели разбрестись по хатам Царедаревки, как налетели шесть немецких бомбардировщиков и три истребителя, сбросили тучу листовок и со второго захода принялись бомбить, дополняя бомбами фашистскую агитацию. В воронках, образовавшихся от бомбежки, с головой помещался Иван Семиохин — самый высокий корреспондент «Знамени Родины».

Меня назначили «свежей головой». Я должен был прочесть только что вышедший номер газеты. Мне было легче заметить ошибку, чем товарищам, которые работали над номером. Едва я прочел шапки, набранные большими буквами: «Ни шагу назад!» и «Победа или смерть», нас подняли по тревоге. Снова поехали по дороге, искареженной бомбами, заваленной оборванными телефонными проводами. Сеял дождь, смеркалось.