— Что вы говорите? Терещенко сообщил, что взял село утром. Мы передали об этом в штаб дивизии, а оттуда в армию… Иначе не было бы приказа о Южных Кайрах.

Лейтенант промолчал.

Я попросил у Свиридова ехать с Бондаренко.

— Обязательно поезжайте… Каждая корреспонденция, как документ, должна быть правдива, а для того, чтобы написать честно — надо увидеть описываемое.

Я отдал Павлу Байдебуре документы и записную книжку, завернутые в носовой платок, и мы помчались на полуторке вдоль Днепра. Приехали в Завадовку.

Терещенко встретил нас неприветливо и наотрез отказался давать пулеметы и взвод бойцов.

— Берите село так, как я брал — один! — в его словах звучала нотка зависти, что не ему, а другому поручили серьезное задание.

Я спросил его, взята ли Горностаевка?

— Да, взята!

Мое присутствие, видимо, раздражало Терещенко, ведь я для него бумагомарака, чернильная душа, тыловая крыса — не больше.

Бондаренко пожал узенькими плечами, но смолчал. Комбату полагалось верить.

Мы прихватили десяток гранат, вставили в них капсюли и снова забрались в кузов грузовика. К нам присоединился Лифшиц.

— Что ж, и вы туда, писать? — со злой насмешкой спросил Терещенко. — Не советую, там стреляют, без пересадки могут направить в рай…

По дороге, километрах в трех от Завадовки, в колесах запуталась оборванная телеграфная проволока. Из темноты бесшумно приблизились два красноармейца.

— Тише шумите, черти. Только что вдоль ручья на велосипедах проехала немецкая разведка — двенадцать душ. Мы считали. Все с автоматами.

— Какого же вы черта их пропустили? — спросил Лифшиц.

— А где рота? — тревожно спросил Бондаренко.

— В двухстах метрах отсюда.

Подошли к роте, сидящей не в окопах, а в каких-то ямах, развороченных снарядами. Земля пахнет тленом, напоминает о смерти.

Лейтенант Коновалов с горящей папиросой, спрятанной в рукав, доложил, что в Горностаевке немцы: батальон пехоты, эскадрон конницы и пятнадцать танков — во всяком случае, так передал колхозник, которому нет никакого основания не верить. Если ночью не подбросят подкрепление, завтра хана.

— Мне приказано с твоей ротой атаковать Южные Каиры… Сколько у тебя людей? — зашептал Бондаренко.

— Южные Каиры? — переспросил Коновалов, точно глухой. — А Горностаевка? Да и людей у меня в роте тридцать одна душа.

Горностаевка находилась в каких-нибудь пятистах метрах. Хаты были освещены. Из села доносился шум танковых моторов, лай собак, ржание лошадей, звуки патефона, проехали две машины с зажженными фарами, кто-то заиграл на губной гармонике.

— Эй, Иван, — закричали со стороны немцев, — переходи к нам, дадим тебе водки и бабу… У нас много… Слышишь, Иван, переходи к нам…

— Весь вечер кричат, только на нервы действуют! — выругался Коновалов.

— Почему вы не окопались? — спросил я его.

— Нет лопат, да и глина крепкая, как гранит… Значит, придумали наступать на Южные Каиры, вот это кроссворд задал ты мне, Бондаренко… И так всегда, в штабах кто-то напутает, а мы тут на передовой разбирайся, что к чему.

— Где политрук роты?

— Вон он, лежит под плащ-палаткой бедолага.

— Спит?

— Убит наповал разрывной пулей. Всех партийцев перебили, как что — коммунисты вперед.

Южные Каиры должны были брать из Горностаевки, но Горностаевка находилась у немцев. Терещенко спутал все карты.

Делать было нечего, надо было возвратиться к Терещенко. С насмешливым видом выслушал он меня.

— Все это вам почудилось. Никаких танков у немцев здесь нет… Если бы мне приказали, я бы уже давно взял село, а не мотался бы взад-вперед.

Следовало обо всем предупредить Свиридова, но связь с полком оборвалась. Снова пришлось садиться в машину. Отъехали километра три, услышали грохот наших батарей, видимо, стрелявших по Южным Каирам.

Добрались в штаб полка, когда уже занялся день, а два часа спустя после нашего приезда в штаб примчался мотоциклист с головой, перевязанной окровавленным вафельным полотенцем, и доложил, что немецкие танки и мотопехота прижали батальон к Днепру и полностью уничтожили. Терещенко героически отбивался гранатами, но был убит.

Этот печальный случай лишний раз убедил меня, как опасна ложь на войне.

Поехали в плавни, в батальон, которым командует младший лейтенант Дука. По дороге встретили Пагина, о котором в армии ходят легенды. Он промчался на коне, словно вихрь, в развевающейся плащ-палатке, среди разрывов мин, которые фашисты бросали ему вслед. Запомнились зачесанные кверху мягкие волосы лейтенанта, светлые миндалевидные глаза, прямой нос и острый подбородок, как пишут писатели, присущий безвольным людям.

Я записал о Пагине все, что удалось узнать от Дуки и красноармейцев.

…Больше всего на свете Алексей Пагин любил жизнь, со всеми радостями ее и невзгодами. Как-то во время боя он подобрал на улице слепого раненого котенка, вылечил и выкормил его и потом долго носил в кармане шинели, пока не отдал какой-то девочке, чтобы та не плакала. За финскую кампанию его наградили медалью, и он часто рассказывал бойцам своей роты о суровых морозах севера, о красоте лесов, о легендарной славе товарищей. И в словах его было много большой и теплой любви к природе и людям.

Он был жаден к жизни и все хотел знать. Когда наши части покидали Никополь, Пагин зашел в библиотеку. Старенькая библиотекарша сказала ему:

— Берите любую книжку, все равно фашисты все пожгут.

Лейтенант два часа рылся на полках и взял с собой томик сочинений Клаузевица «1812-й год». Он прочел этот томик и потом всем говорил, что книга лишний раз убедила его в непобедимости нашей страны. Он давал книгу красноармейцам своей роты, и они читали ее, обращая внимание на пометки красным карандашом, сделанные их любимцем.

Командир полка Свиридов уверял, что Пагин пишет стихи, но тот отрицал это, хотя его часто можно было видеть над тетрадью с карандашом в руках.

Синеглазый, с румяным, почти девичьим лицом, Пагин был настоящий воин. Он получил задание со своей ротой, которой добавили пулеметный и минометный взводы, форсировать Днепр и с боем занять село Михайловку.

Пагин руководствовался суворовским правилом, что успех всякого ночного боя зависит прежде всего от дневной подготовки к нему. Весь день с наблюдательного пункта изучал лейтенант берег, занятый неприятелем. Высмотрел все дороги, рубеж накапливания для атаки. Задолго до наступления темноты вызвал на берег младших командиров, ознакомил их со своим решением, узнал, что те в свою очередь внимательно изучили берег и склоны, на которых придется драться при подходе к селу. Пагин предупредил красноармейцев, что огонь папиросы или преждевременный выстрел могут сорвать весь план атаки. Все должно делаться по команде.

Наступила ночь. Луна голубоватым сиянием заливала величавый Днепр, и блики ее дробились в голубых волнах. Лодка с десятью бойцами, отплывшая от нашего берега, виднелась как на ладони. Предательские лучи луны освещали холодным сиянием согнутые, почти слитые с веслами фигуры бойцов. На середине реки фашисты заметили лодку и обстреляли, но призрачный лунный свет оказался в такой же мере спасительным — мешал взять точный прицел.

Десять смельчаков вышли на кремнистый берег и залегли. Перед ними были изрытые оврагами склоны, а на склонах — хаты с освещенными окнами.

Противник открыл стрельбу из окопов. По желтоватым вспышкам бойцы высмотрели пулеметы и направили туда винтовочный огонь.

Пришлось гитлеровским пулеметчикам переносить пять своих огневых точек повыше, к спасительным каменным изгородям села. Все внимание фашистов привлекали десять смельчаков. А тем временем из-за острова, за несколько километров ниже по течению выплыл пароход «Комсомолец». На нем находился Пагин со своим отрядом.

Пароход плыл бесшумно и причалил к берегу незамеченный. Маневр удался — десять человек отвлекли внимание врага от всего отряда.

Ночью трудно ориентироваться и наблюдать на незнакомой местности. Еще труднее управлять солдатами. Но зато ночью легче незаметно подойти к врагу и врасплох атаковать его.

Пагин помнил все заранее намеченные азимуты. Надо идти вверх на пирамидальный тополь, потом повернуть направо и из первого переулка броситься на главную улицу, в атаку.