ГОРЬКОЕ ЛЕТО

Воскресенье — теплый день, редкий в холодное, дождливое лето 1941 года. Все ожило под солнцем.

Я гулял по Сумской улице и вдруг увидел, как через огромную площадь побежал человек. Он мчался, вопреки правилам уличного движения, к горсовету, к громкоговорителю, под которым стоял сияющий белоснежным кителем милиционер.

Милиционер резко, негодующе свистнул, но, увидев, что к горсовету со всех сторон бегут люди, оборвал свист, поднял руку в белой перчатке и нерешительно спрятал ее за спину. Возмущенное лицо его стало растерянным, и снисходительная улыбка застыла на губах.

Я присоединился к толпе, не понимая, что случилось. Спросил, что произошло?

— Германские войска, не объявляя войны, перешли советскую границу, утром бомбили Киев и Севастополь.

— Значит, война?

— Да, война, — ответили сразу несколько мужчин, по-солдатски поправляя ремни.

И хотя внутренне я был готов к этому, известие потрясло. Гроза, столь долго и настойчиво собиравшаяся у наших границ, разразилась.

Передача окончилась, и в рупорах громкоговорителей зазвучала бравурная музыка, — до поздней ночи она гремела над городом. Народ собирался группами и не расходился по домам. Лица у всех были серьезны. То страшное и неизбежное, о чем еще предупреждал Ленин, к чему ежедневно готовилась вся страна, свершилось. Где-то уже дрались и умирали. В ушах звучали слова правительственного сообщения: «Наше дело правое… Враг будет разбит… Победа будет за нами…»

Я пошел в редакцию окружной военной газеты «Ворошиловец». Там подбирали штат полевой армейской газеты. Я получил военную форму, вернулся домой и увидел на столе повестку военкомата. На столе лежали книги, папка с рукописями, главы недописанного романа.

Хотелось попрощаться с рукописями, потрогать их, кое-что прочесть, но свет нельзя было зажигать. По улице, зажимая в зубах свистки, ходили серьезные дворники, дежурили домашние хозяйки, высматривая среди черных драпировок узкие полоски света.

Я зашел к себе на работу — в редакцию газеты «Соціалістична Харківщина», застал там сотрудницу редакции Мусю Гречко. Вместе с ней я весь вечер бродил по улицам — прощался с родным городом. Мы были у стадиона «Зенит», где я играл в футбол и хоккей, были у Электротехнического института, где учился, прошлись по харьковской набережной, возле тридцатой школы-семилетки, в стенах которой прошло мое детство, были на Петенке — милой, родной улице, где я родился, учился в фабзавуче трамвайных мастерских и работал слесарем в депо.

Все эти, такие знакомые и привычные места вдруг вызвали много милых воспоминаний, будто я видел их в первый и последний раз.

— Я хочу помочь вам, — сказала Муся.

— Мне?

— Армии — вы ведь сейчас частица армии. — Девушка немного подумала. — Я знаю, как помочь, я запишусь в доноры и буду отдавать свою кровь раненым. Правда, это будет продолжаться недолго. Секретарь партийного комитета говорил на собрании, что через месяц наши войска будут в Берлине.

— Его бы устами да мед пить.

Расстались мы на углу Барачного переулка и улицы профессора Тринклера. Муся перешла на левый тротуар, я остался на правом. Между нами прошел затемненный трамвайный вагон, все окна его были замазаны густой синей краской. Разве мог я думать тогда, что в здании больницы, у стен которой попрощался с Мусей, фашисты сожгут живьем восемьсот раненых пленных красноармейцев. Я не представлял себе всех этих ужасов и о современной войне имел представление лишь по романам Эрнеста Хемингуэя.

Вернулся домой в час ночи, бросился в постель, но до утра не мог сомкнуть глаз. Странные видения, сменяя друг друга, проходили перед моими глазами. То я видел себя во главе роты, атакующей позиции фашистов, то ко мне, раненому, подходил герой гражданской войны Буденный и прикалывал к моей окровавленной гимнастерке медаль «За отвагу». Я слышал чугунный топот бегущих фашистских полков, преследуемых красноармейцами; видел пылающий, превращенный в каменоломню Берлин, чувствовал крепкий запах сосны, исходивший от виселицы, под которую под руки подводили дрожащего от страха Гитлера.

Отъезд редакции назначили на десять часов следующего дня. Надо было очень многое сделать. Но времени было мало, и я успел только попрощаться с товарищами по работе.

В этот памятный час сотни тысяч мужчин прощались с женами и матерями, с невестами и друзьями. Провожал меня на вокзал Игорь Лакиза — милый юноша, с которым мы частенько во дворе дома «Слово» гоняли футбольный мяч. Не знал я тогда, что в апреле 1944 года увижу в Черновицах его могилу.

Нас везли в грузовике на Балашовский вокзал. Незнакомые люди приветственно махали руками, бросали в машину цветы. Харьков продолжал жить напряженной жизнью. В скверах женщины и подростки рыли щели. Все стекла в окнах домов уже были перекрещены бумажными полосами. По проспекту Сталина, ломая асфальт, громыхали легкие танки Т-60.

Через час мы сидели в товарном вагоне эшелона, в котором штаб нашей армии направлялся на фронт. В тупике на станции стоял эшелон цистерн с бензином, направлявшийся на запад и задержанный вчера в Харькове. В штате армейской редакции находились харьковские журналисты и писатели: Иван Шутов, Михаил Ройд, Павло Байдебура, Владимир Гавриленко, Виктор Токарев, Владимир Сарнацкий. С некоторыми из них я работал в газете «Соціалістична Харківщина» и почти со всеми дружил. Грузный Гавриленко не смог найти бриджей по своему размеру и едет в белых полотняных штанах, стараясь не попадаться на глаза начальству. Он наивно верит, что это последняя война.

Наконец наш длинный эшелон с автомашинами на площадках и людьми в классных и товарных вагонах тронулся в свой далекий путь. Люди бросились к дверям и окнам вагонов, провожая взглядом родной город…

— Как красив Харьков, а я до сих пор и не замечала его красоты, — сказала Нина Зикеева — девятнадцатилетняя студентка Медицинского института, зачисленная в состав редакции красноармейцем на должность корректора.

Поезд отдалялся от Харькова. Проехали Новоселовский бор. Ели долго махали ветвями, словно напутствуя людей, едущих защищать родную землю. Многие из нас раньше купались здесь в реке, протекающей мимо бора, отдыхали на шелковой траве, рвали цветы.

«Прощай, родной город! Я вернусь к тебе или героем, или не вернусь совсем», — так думал каждый, отправляясь на фронт.

Паровоз набирал скорость, проезжая станции без остановок.

В вагонах, двери которых были широко раскрыты, пели украинские песни. Мимо летели колхозные поля, и девушки в белых платках, провожая в армию своих близких, подпевали нам на полустанках. Эшелон встречали и провожали песней.

Вечером остановились в затемненной Полтаве. Нам сказали, что днем немецкий самолет обстрелял рабочий поезд. Есть раненые и убитые. Фашисты начали войну с гражданским населением.

В дороге выдали противогазы и индивидуальные пакеты, которые могут пригодиться каждую минуту. В Полтаве к составу прицепили платформу с зенитными пулеметами, и зенитчики дважды за ночь отгоняли назойливый самолет, ухитрившийся все же продырявить наш вагон. Горячее дыхание войны коснулось нас. Товарищи в своих блокнотах сделали пометки о первом боевом крещении.

— Отец мой воевал четыре года, теперь мне придется четыре года таскаться по окопам, — говорю я.

Через два часа меня вызывают в отдел.

— Так сколько будет длиться война, Аксенов? — спрашивает меня совсем еще юный старший офицер с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке.

— Четыре года…

— Ты с ума сошел… Через месяц мы будем в Берлине.

— Пожалуй, вы правы — через месяц мы будем в Берлине.

— То-то же. Можешь идти, и впредь не болтай глупостей.

Я возвращаюсь в вагон и говорю:

— Через месяц мы будем в Берлине…

— В Берлине мы будем через две недели, — поправляет меня секретарь редакции Володя Сарнацкий. — Мы раздавим Гитлера, как вонючего клопа.

Я иного мнения о сроках. Я знаю, что за шесть недель, к 28 мая 1940 года, немецкие войска разгромили «непобедимую» французскую армию, вывели из строя Голландию и Бельгию и на французском побережье у Дюнкерка сбросили английскую армию в море. За шесть недель Гитлер стал хозяином всей Европы, от Ла-Манша до советских границ. И хотя я все это знаю, я говорю: