Жаркое солнце стояло в зените над Сундук-горой. Лучи его падали отвесно, лишь кое-где под карликовыми соснами можно было найти скудный клочок тени, и Леонид Бун, стараясь укрыться от жары, скорчился под одной такой сосенкой, как под зонтиком. Изредка, по мальчишескому своенравию, он выставлял босую ногу за четкую границу тени, под палящие лучи, и, ожегшись, вновь с наслаждением ее подбирал. Можно было без труда найти более тенистое убежище: ведь позади, на склоне горы, вставали уже не карликовые, а настоящие могучие сосны, — но Леонид был упрям и суеверен, как все мальчишки, а пожалуй, многих бы в этом и перещеголял. С самого начала, осторожно забравшись под свою карликовую сосенку, он твердо решил, что не уйдет отсюда, пока тень ее не доползет вон до того камешка на бегущей мимо тропе. Почему он так решил, Леонид и сам не знал, но теперь он видел в этом долг чести и готов был исполнить его с отвагой и стойкостью юного Касабьянки^[*]. Руки и ноги у него затекли, пыль и сосновые иглы щекотали его и кололи, сидеть скорчившись было страх как неудобно, но он не сдавался! Ближнюю сосну долбил дятел — терпеливо, размеренно: постучит, затихнет, еще постучит... конечно же, это не простой стук, а условный, какой-то птичий телеграф! Золотисто-зеленая ящерица метнулась у самой ноги мальчика и вдруг оцепенела и застыла, точь-в-точь как он сам. А он все равно не шевелился! Тень медленно подползла к заветному камешку и наконец коснулась его. Леонид вскочил, отряхнулся — теперь можно идти по делу! А дело у него было несложное — дойти до почтовой конторы, что на перекрестке в какой-нибудь миле от дома. Половина пути уже пройдена. Правда, шел он не слишком прямой дорогой, но не потратил и часа.

_{[Джоканте Касабьянка — юнга, сын капитана французского флагманского корабля «Ориент», погибший на боевом посту при взрыве судна в ходе англо-французского морского сражения при Абукире 1 августа 1798 года. Героическая гибель мальчика, которому было, по разным данным, от 10 до 13 лет, была замечена с британского корабля, получила известность и легла в основу стихотворения «Касабьянка» (1826) английской поэтессы Фелиции Хеманс (1793–1835), на протяжении примерно столетия входившего в программу американской начальной школы.]}

И он пошел дальше, только раз свернул в сторону по свежему следу кролика, но через несколько сот шагов оказалось, что ушастый беглец дважды петлял, уходя от погони, и тогда, понятно, пришлось заняться другими следами: надо ж было узнать, кто за этим кроликом гнался. Еще раз — правда, только на минуту — Леонид замешкался, чтобы постучать по стволу сосны, на которой трудился дятел, — нарочно, чтоб тот прервал работу. Так оно и вышло. Восстановив таким образом связь с природой, Леонид заметил, что одно из писем, которое он нес за пазухой на почту, неведомо как проскользнуло под рубашкой ниже пояса и вот-вот выпадет из штанины на тропинку. Тут он вытащил из-за пазухи остальные письма, пересчитал, и оказалось — одного недостает. Ему дали опустить четыре, а тут только три. Вот большой конверт, надписанный отцовской рукой, вот два обыкновенных, ничем не примечательных — от матери, но был еще конвертик — письмо сестры, а его-то и нету! Ничуть не огорченный, Леонид преспокойно пошел обратно той же дорогой; лицо у него было мрачное, но он явно наслаждался, повторяя все недавние петли и зигзаги, и между делом поглядывал, не видать ли где пропавшего письма. Посреди этого неторопливого странствия его вдруг осенило. Он пошел к той карликовой сосенке, под которой раньше прятался от солнца, и там нашел потерянный конверт. Письмо выскользнуло, когда он встал и отряхнулся. Леонид не так уж и обрадовался. Никто не оценит, что он дал себе труд вернуться за этим письмом и так ловко угадал, где надо искать пропажу. Он вздохнул тяжелым вздохом непризнанного гения и опять повернул к почте. Теперь он нес письма на виду, прямо в руке.

И вдруг кто-то окликнул его:

— Послушай!

Голос был нежный и звонкий, и звал кто-то незнакомый, потому что окликнули не как обычно — «А, Леонид!» или просто «Эй!». Он как раз поравнялся с небольшой поляной, огороженной невысоким забором из очищенных от коры деревцев. За оградой виднелся белый домик. Леонид хорошо его знал. Это был дом управляющего шахтой, и недавно управляющий сдал его каким-то приезжим из Сан-Франциско. Все это Леонид слышал от родных. Как все мальчишки — жители гор, он презирал горожан и нисколько ими не интересовался. Но когда его окликнули, ему стало немного не по себе. Может быть, выслеживая кролика, он нечаянно забрел в чужие владения? Или кто-нибудь видел, как он потерял письмо и возвращался за ним? Взрослые все заодно, чуть что — всегда его выдают! Он сдвинул брови и огляделся. И за забором увидел наконец того, кто его звал.

Как ни странно, это была женщина — хорошенькая, нежная, хрупкая, будто вся из муслина и кружев: она стояла в узорчатой тени каштана, облокотясь о верхнюю поперечину забора и переплетя пальцы.

— Поди сюда, пожалуйста, — приветливо попросила она.

Даже если бы Леонид и хотел ослушаться, устоять перед ее голосом было невозможно. Он доверчиво подошел к забору. Женщина и правда была очень хорошенькая, глаза совсем как у его сеттера и такие же ласковые. А когда она разговаривала, у тонко вырезанных ноздрей и у губ появлялись нежные морщинки и складочки — наверно, это и называется «выражение».

— Я... я... — начала она с очаровательной нерешительностью. — А как тебя зовут?

— Леонид.

— Леонид? Какое милое имя! — (Он подумал, что у нее это и правда прозвучало очень мило.) — Вот что, Леонид, пожалуйста, будь умницей и сделай мне одолжение... большое-большое одолжение.

Лицо у Леонида вытянулось. Знаем мы такие подходы и предисловия. После этого обычно требуют: «Обещай, что никогда больше не станешь ругаться!» или: «Обещай, что сейчас же пойдешь и умоешься», или еще как-нибудь некстати суются в его личные дела. Да, такое Леониду говорили многие, но ни у кого он не видал таких глаз. И он ответил чуть застенчиво, но искренне:

— Хорошо, мэм.

— Ты идешь на почту?

Очень глупый вопрос, только женщина может так спросить — видно же, что у человека в руках письма. Но Леонид ответил:

— Ага.

— Захвати и мое письмо и отправь вместе со своими, — сказала она, подняла маленькую руку к груди и вытащила из кружев письмо. Леонид заметил — она нарочно держит конверт так, чтоб он не мог прочитать адрес; а рука у нее крохотная, тонкая, белая, даже немножко голубая, не то что у его сестры или у годовалого братишки, — таких рук он и не видал никогда.

— А ты умеешь читать? — вдруг спросила женщина и отдернула письмо.

Леонид даже покраснел.

— Ясное дело, умею, — сказал он гордо.

— Да-да, ясное дело, — поспешно повторила она и прибавила с озорной улыбкой: — Но это ты читать не станешь. Обещай мне! Дай слово, что не прочтешь адрес, а просто отправишь письмо, опустишь в почтовый ящик вместе со своими.

Леонид с готовностью пообещал — надо же поднимать столько шуму из-за пустяков! Наверно, это какая-то игра, или, может, она побилась с кем-нибудь об заклад. Леонид протянул смуглую руку, и женщина, все так же держа свое письмо адресом книзу, вложила его между остальными конвертами. При этом она мягкими пальчиками коснулась пальцев Леонида, и на них словно остался теплый след.

— Обещай мне еще одну вещь, — прибавила она. — Обещай, что никому ни слова про это не скажешь.

— Ну, ясно! — ответил Леонид.

— Вот умница! Я знаю, ты свое слово сдержишь.

Она чуть помедлила, испытующе, с улыбкой глядя на Леонида, и протянула ему новенькую блестящую монету в полдоллара. Мальчик попятился.

— Не надо, — смущенно сказал он.

— Не возьмешь? Даже от меня в подарок?

Леонид покраснел — он и правда был гордый; притом такое огромное богатство не скроешь, дома пойдут опасные расспросы. Но объяснять это не хотелось, и он только сказал: