В ту пору Ашхабад был совсем маленьким, тихим городком. Одноэтажные домики из кирпича-сырца стояли в глубине зеленых дворов, скрытых от улиц глинобитными дувалами. Весною из-за дувалов выглядывали гроздья чудесной персидской сирени, легкий ветерок кружил по улицам яблоневый цвет. Жители знойного, бесснежного городка бóльшую часть года проводили во дворах: в тени деревьев, в густых виноградных беседках, у журчащих арыков. Тут же в тамдырах пекли чурек, на мангалах готовили пищу. Многие держали коров, овец, коз.

Два маленьких автобуса, ходившие навстречу друг другу по единственному кольцевому маршруту, не пользовались вниманием жителей. Пока их дождешься, можно было пройти весь город из конца в конец. Зато в каждой семье было по одной, а то и по нескольку машин. Только машинами тогда назывались не легковые автомобили — на весь город было три-четыре «козла» со складывающимся брезентовым верхом да цековская эмка, казавшаяся нам пределом комфорта и совершенства форм. Машинами назывались велосипеды, и весь город крутил педали. На велосипедах ездили на работу, в гости, на базар. У всех наших ребят тоже были машины, и по воскресеньям, собравшись вместе, мы мчались на Золотой ключ, родничок у аула Багир, из которого даже в сорокаградусную жару вытекала ледяная вода, или еще дальше — в горное ущелье Фирюзу, с нависшими скалами над быстрой горной речкой. За Фирюзой ущелье сужалось, дыбилось камнями и переходило почти в непроходимую «Чертову дорогу». Там уже можно было встретить наряды пограничников: «Чертова дорога» вела в Иран.

У северных окраин города, за железнодорожным полотном, начиналась бескрайняя пустыня Каракумы. Там на машинах ездить было невозможно. Мы уходили в пески пешком, захватив воду в бутылках, ароматные лепешки, овечий сыр. Ранней весной пустыня была необычайно красива. На барханах распускались маки и ромашки, песчаная акация и тюльпаны, ирис и малькольмия, белый и черный саксаул. Под палящим солнцем быстро жухли травы, исчезало зеленое покрывало. Но жизнь продолжалась. Заметив нас, из-за куста яндака — верблюжьей колючки — взлетала птица, не торопясь убегала огромная ящерица — варан, в камнях шипели змеи. Мы взбирались на осыпающиеся гребни ползучих барханов и воображали себя красноармейцами из кинофильма «Тринадцать», задержавшими ценой собственных жизней банду басмачей Шермет-хана у пересохшего колодца…

И вот теперь рождался новый день, и вместе с выпускным праздником таяли, уходили в прошлое детство, школа…

Всю дорогу я держался от Зои на расстоянии, вздрагивал, когда невзначай касался плечом ее волос. И только у калитки со всей неотвратимостью понял, что Зоя сейчас уйдет, исчезнет, и, может быть, эта прогулка никогда уже не повторится. Полагая, что мне что-то надо предпринять, я схватил Зою за плечи. Не ожидавшая от меня такой прыти, девушка вздрогнула.

— Ты в уме! — охнула она, отводя мои руки. — Что же теперь делать, если ты раздумывал целый год и все решил оставить на последний день и последний час. Завтра, вернее, уже сегодня я уезжаю в Одессу, там у меня тетя. Буду поступать в университет. А ты так и пойдешь в летную школу?

— Да. Я решил давно. Ты же знаешь.

— Знаю. Только не пойму, зачем тебе это надо. — У Зои в голосе появились повелительные нотки, будто она говорила с младшим братом. — Ты же отличник. Правда, принято считать, что Вовка Куклин — математический гений. А ведь на контрольных ты частенько решал задачи раньше него. Ты можешь стать даже профессором.

— Может, могу.

— Вот-вот. Ты, конечно, хорошо играешь в футбол, даже писали в газете, что ты забил гол не то алмаатинцам, не то ташкентцам. Но зачем тебе опускаться до уровня оболтусов с «Камчатки», соревноваться с ними в грубой физической силе? А вдруг они будут проворнее тебя крутить баранку, эти заднескамеечники?

— А вдруг не будут? — улыбнулся я, потому что подобные рассуждения слышал не раз от мамы и привык к ним относиться спокойно. — А потом баранку крутят шоферы. Летчик держит штурвал.

Зоя раздраженно передернула плечами:

— Ну, как знаешь.

Открылась калитка, появилась женщина в полосатом халате и чувяках на босу ногу. Видно, она услышала наши голоса.

— Мамочка, видишь, я уже пришла, — сказала Зоя.

— Наконец-то! Где же ты пропадаешь всю ночь? Папа пошел тебя искать в школу. Глаз ни на минуту не сомкнули.

— Это Илюша, мой одноклассник, — представила меня растерявшаяся Зоя.

— Охотно познакомлюсь со всеми твоими товарищами. — Мама посмотрела на меня с любопытством. — Только не в такую рань. Чтоб сейчас же была в постели!

Зоина мама ушла, нервно хлопнув калиткой.

— И в самом деле она у тебя без этих самых пережитков, — напомнил я Зое ее слова, пытаясь удержать за руку. — Ты еще появишься в Ашхабаде?

— Конечно. Я вернусь к восьмому августа. Девятого у мамы день рождения.

— А я буду болтаться здесь все лето. Занятия в летной школе начинаются в сентябре. Давай встретимся десятого на танцплощадке.

— Давай! — едва слышно ответила Зоя. Она поцеловала меня в щеку и, не оглянувшись, убежала.

Я долго стоял у калитки, надеясь, что Зоя вернется. Увы…

Это было всего несколько часов назад…

Хриплый репродуктор продолжал исполнять военные песни. Я вышел во двор к разогретому солнцем рукомойнику, плеснул себе на лицо горсть горячей воды. В виноградной беседке сидели наши соседи счетовод Ораз Клыч и столяр Игнат. Они тоже только что услышали о начале войны и теперь обсуждали правительственное сообщение. Впрочем, говорил только Ораз Клыч, а Игнат курил самокрутку и раздумчиво кивал головой. Счетовод строил прогнозы. Они были крайне пессимистическими. Игнат докурил, сплюнул, поднялся с топчана и сделал для себя главный вывод:

— А воевать мне все равно придется. Пойду искать покупателя на верстак.

Умывшись, я вернулся в дом:

— Мам, я в школу.

— Погоди, а кушать? Сейчас соберу на стол.

Завтрак у мамы был давно готов. Кастрюлька гречневой каши, чтоб не остыла, хранилась под двумя ватными одеялами. Кусок сливочного масла, чтоб, наоборот, не растаял, плавал в алюминиевой миске с водой. На блюде, покрытом марлей от мух, лежали огурцы, лук.

Я схватил свой велосипед.

— Что-то не хочется есть, мама. Вечером много кушал, поздно лег.

Соседские мальчишки, Жорка и Радик, отчаявшись спасти воздушного змея, сидели теперь у арыка, опустив ноги в воду. Караван верблюдов прошел, растаяв в облаке оседающей пыли, и наша улица Кемине, расплавленная нещадным солнцем, была пустынной. Только на углу, укрывшись в куцей тени молодой акации, бабушка Радика, почтальонша тетя Настя, беседовала с двумя женщинами. Могла ли тогда знать эта добрая толстая старушка, что четыре долгих года в каждом дворе при ее появлении матери будут хвататься за сердце и многим из них ей будет суждено вручить открытку с казенным текстом: «В бою за Советскую Родину пал смертью храбрых…»

Я затормозил возле тети Насти, попросил достать из сумки нашу «Комсомолку» и, прислонив велосипед к забору, стал просматривать страницы. Страна еще жила мирной жизнью: центральные газеты приходили в Ашхабад на седьмой день. В Москве с большим успехом гастролировал украинский театр имени Франко. На спектакле «В степях Украины» присутствовал товарищ Сталин. С наступлением теплых дней начался массовый выезд детей в пионерские лагеря. Московский «Спартак» проиграл ленинградскому «Зениту». Единственный гол забил правый край Левин-Коган. В Самарканде в знаменитом мавзолее Гур-Эмир началось вскрытие древних склепов, где похоронены грозный владыка Востока Тимур, его дети и внуки. Раскопками руководил профессор Толстов. О войне говорили пока лишь западные сводки: Телеграмма из Лондона сообщала, что германская авиация проявляла лишь незначительную активность. Шли бои в Сирии. Англичане и деголлевцы сражались с французами. Французами называли солдат изменнического правительства Петэна…

Вернув газету тете Насте, я помчался дальше. Мой закадычный дружок Колька Алферов (он окончит авиатехническое училище и здесь же, в учебных классах, готовя курсантов, проведет всю войну) жил от меня за два квартала. Позавчера, на выпускном экзамене, у него никак не получался алгебраический пример. Он до красноты тер лоб, стараясь найти правильное решение.