Иван Чамкин, сидевший ближе всех к политруку, вздохнул:

— Воронеж совсем близко от моей Рязани. А там у меня больная бабушка. Совсем одна…

— Воронеж и от Москвы близко, — сказал Лев Скоморохов.

Политрук положил руку на плечо Чамкина, посмотрел на Скоморохова.

— А Воронеж, друзья, еще ближе от моего дома. Я ведь коренной воронежец, родился, учился, двадцать лет отработал на заводе «Электросигнал». На Придаче живут мои родители, на улице 9 Января остались сейчас жена и двое мальчишек. Если фашисты форсировали Дон у Семилук, то семилукская дорога приведет их прямо на улицу 9 Января. Кто-нибудь из вас знает Воронеж, бывал там?

Никто не отозвался. Виктор Шаповалов сказал:

— Мы в основном Средняя Азия: Алма-Ата, Фрунзе, Самарканд, Ашхабад, Чимкент.

— Землячество довольно далекое, — сказал Парфенов. — Но сейчас, ребята, ваш дом тоже там, в Воронеже. Отдавать Воронеж врагу никак нельзя. На нашу дивизию командование возлагает особые надежды. Задача у нас такая: если успеем, будем оборонять Воронеж; если опоздаем, будем брать его назад.

Политрук Парфенов перебрался к соседям во второй взвод, а мы с Виктором Шаповаловым полезли на крышу: подоспела наша очередь заступать на вахту. Я взял на коленки ручной пулемет, Виктор прилег, рядом, попытался прикурить, отворотясь от ветра.

— Значит, Воронеж, уличные бои, — промолвил Виктор.

— Вчера это мог быть Харьков, Курск, Донбасс. Какая разница?

Виктор посмотрел на меня широкими глазами.

— Неужели ты не понимаешь разницы? Дивизию готовили в лесах и топях — впору нам воевать где-то в Карелии. А нас бы учить прыгать через огонь, лазать по отвесным каменным стенам, ходить по карнизам, забираться в окна верхних этажей.

— Да если надо, и мы с тобой по отвесной стене заберемся. Или ты, вратарь алма-атинского «Динамо», по карнизу не пройдешь?

Виктор махнул рукой.

— Да я не о себе вовсе. Я о нашей дивизии, которая на учениях не очень-то показалась Ворошилову. А завтра в бой…

А пока мы ехали по земле, еще не тронутой войной. С крыши старенького вагона нам открывались картины тихой сельщины. Вокруг разливалось кукурузное море, островками возникали деревни, к самому полотну выбегали беленькие крестьянские домики с резными наличниками на окнах. Было просто невозможно представить, что где-то совсем неподалеку тысяча сто самолетов бомбят беззащитный город, закипают донские переправы и черные танки врываются с Семилукской дороги на улицу 9 Января, где задыхается в огне семья политрука Парфенова…

Но война стремительно мчалась нам навстречу. Едва сгустились сумерки, как заступившие на вахту Эдик Пестов и Толя Фроловский перегнулись к открытому люку и закричали в два голоса:

— Воздух!

Кто-то из них выпустил очередь из ручного пулемета.

Эшелон судорожно дернулся, задние вагоны с лязгом накатились на передние. Не дожидаясь полной остановки, солдаты начали выпрыгивать на насыпь и разбегаться по полю. В багровом небе отчетливо слышался рокот многих моторов. Глухие взрывы оглушили степь. Впереди поднималось слепящее зарево. Вой самолетов утих, но вот он возник снова. Бомбардировщики подходили волна за волной, и в огромном, все разгорающемся костре до полуночи рвались бомбы.

— Что бомбят? — не понимали ребята.

Бомбили Кочетовку, крупный железнодорожный узел под Мичуринском, который связывал Москву с Пензой, Саратовом, Тамбовом, Липецком, Сталинградом… В те июльские дни Кочетовку бомбили каждый день. Но не успевали на развалинах Кочетовки растаять черные тени воздушных могильщиков, как на станцию приходили саперы, железнодорожные бригады, рабочие Мичуринска, спасательные команды. Они откапывали раненых, хоронили убитых, расчищали завалы, засыпали воронки, заново настилали пути, чтобы до следующей бомбежки можно было пропустить несколько составов.

Вот в такое короткое окно наш эшелон, простоявший в стели около суток, проследовал через Кочетовку. Станции, как таковой, давно уже не существовало. На чадящих развалинах чернели остовы сгоревших вагонов, искореженные орудия, сорванные с платформ, опаленные снарядные ящики, вздувшиеся трупы лошадей. Слоем песка были присыпаны большие площадки, сквозь песок проступали бурые пятна крови.

Вечером мы разгружались на станции, которую бомбили с таким же остервенением, как и Кочетовку. Все пристанционные здания были превращены в руины, и только кирпичная водонапорная башня лежала совершенно целой, будто чьи-то сильные руки осторожно подняли ее и опустили на землю. Над станцией сегодня уже появлялись «юнкерсы», считали, что они еще должны вернуться, поэтому нам было приказано не терять времени и уходить в лес.

В лесу было тихо и прохладно, легкий ветерок шелестел в молоденьких березках, неподалеку протекал ручеек, можно было умыться, снять ботинки, поваляться на траве.

Подошел политрук, задержавшийся по каким-то делам на станции. Сказал, что во вчерашней вечерней сводке Совинформбюро впервые упоминается Воронеж. Сообщение очень скупое: идут бои западнее города. Вот и все. Ясно, что положение на Верхнем Дону остается очень тяжелым. Представляете, с каким нетерпением и надеждой сейчас нас ждут защитники Воронежа!

Тут же Парфенов объявил, что своим первым заместителем он назначает Чамкина, а вторым — меня. Политрук отвел нас в сторонку, мы сели в траву, опершись спинами о стволы деревьев.

— Теперь вы мои самые верные помощники, — сказал политрук, — и ваша главная задача — поддерживать в роте боевой дух: переход будет очень трудным. Привлекайте вашего друга Ревича, всегда веселого, неунывающего парня. А где шутка, смех, там и хорошее настроение. Обращайте внимание на пожилых бойцов. По себе не равняйте, вы, молодые, горы можете свернуть, а им трудно. Когда подкатывает к сорока, начинаются разные болезни: сердце, печень, желудок, суставы… Вот и мне непросто. Если б не война, то надо бы мне в отпуск ехать на курорт, пить кислую воду, принимать ванны…

Между тем на лесной полянке старшина роты Челимкин расстелил плащ-палатку и стал делить продукты.

— Горячего не будет, — объявил старшина. — Сами видели, кухни только еще выгружают.

Опять были сухари, по 175 граммов, вместо дневной пайки печеного хлеба. Старшина, священнодействуя, разделил все сухари на три кучки — по числу взводов. Потом помкомвзводы делили эти кучки еще на четыре части. Наконец, за дело взялись отделенные командиры. В конечном счете каждому досталось по сухарику с добавкой. Принесли еще американскую свиную тушенку, банку на десять человек. Прямо на сухарики намазывали по ложке растаявшего жира. Ожидание было долгим и мучительным, ужин занял полторы минуты.

— Ничего себе, королевский пир, — вздохнул Борис Семеркин, щелкая зубами, как февральский волк.

После «королевского пира» стали укладываться спать. Спали мы обычно парами, так теплее, мягче. Одну шинель стелили на землю, другою укрывались, вещмешки — вместо подушек. «Как в лучших домах», — смеялся Яков.

Выставили боевое охранение. Нашему отделению выпала очередь заступать перед рассветом. Мы лежали на краю леса, не выпуская винтовок из рук. Было зябко и немного жутковато. Ветер шевелил кусты, нам мерещилось, что мы видим чьи-то головы, руки.

— А вдруг немцы совсем близко? — испуганно шепнул Яков. — Кинутся на нас со всех сторон, даже выстрелить не успеем.

Я ответил, что немцам взяться неоткуда.

— Ночью они в атаку не ходят. Спят.

Послышался прерывистый гул моторов. Небо над станцией прочертила красная ракета. Какая-то сволочь наводила бомбардировщики на цель. Но самолеты прошли стороною. Видно, они летели дальше — бомбить Кочетовку, Грязи, Тамбов… К слову, когда мы уже были на марше, то чьи-то злые глаза все время следили за нашей колонной. Ночью то слева, то справа взлетали ракеты. Иногда мы даже слышали выстрел ракетницы, но как поймаешь лазутчика! В чистом поле, в темноте…

Мы выступали с первыми зорями. На построении старший лейтенант Хаттагов сказал, что придется нелегко, пойдем форсированным маршем, спать придется три часа, не больше. Каждая минута промедления стоит жизни многим защитникам Воронежа.

— Пугать вас, джигиты, не собираюсь, но не исключаю, что мы прямо с марша вступим в бой. Впрочем, принять бой мы можем и раньше. Фашистские десанты забрасываются далеко в тыл, или прорвутся танки.