— Догнали они меня, повалили, стали запихивать пилотку в рот, душить. И шипят в самое ухо: «Ком, шнель, шнель!» А не то капут. Я вырвался, закричал. Они ударили меня ребром каски — и наутек!

Кто-то дал очередь вслед убегающим немцам. Где-то откликнулись тоже очередью, возникла беспорядочная стрельба, палили наугад все кому не лень. В конечном счете больше всех пострадали те, кто не успел взять каши. При первом же выстреле повара и след простыл. Вдалеке еще слышались стук колес кухни и конское ржанье, но попробуй догони боязливого!

Когда мы появились с дымящимися котелками, ребята уж и отчаялись нас ждать.

— Боялись, что не придете, — сказал политрук. — Слышали пальбу, ну, думаем, попали в заваруху!

Мы объяснили, что было. Политрук усмехнулся:

— Немцы, видать, поначалу обознались, подумали, что подъехала их кухня. А когда обнаружили оплошность, то не растерялись: решили и кашки нашей отведать, и пленного захватить.

— Похоже, что так, — согласился я.

— Вот-вот. А вы во второй раз опростоволосились с этими касками. Сперва вас приняли за немцев, а сейчас вы настоящих немцев приняли за своих, — сказал политрук с шутливой укоризной. — Могли бы ведь отличиться, «языков» привести. Они бы нам сейчас ох как не помешали!

Да, «язык» был бы очень нужен.

С утра возобновилась перестрелка, стали шлепаться мины. Опять не разберешь, где фашисты, а где наши. Ночью у походной кухни мы видели немало наших бойцов. Они должны сидеть где-то рядом. Но где? В каких воронках, в каких домах?

Дверь нашего дома выходила в огород, где рядом с поваленным набок сараем зеленели кустики клубники с торчащими из них перьями чеснока. Из двух оконных проемов открывалась булыжная мостовая, отделенная от тротуара рядом деревьев. На той стороне стояли три одноэтажных дома из красного кирпича, примерно такого же вида, как и наш: со снесенными наполовину крышами, с пробоинами в стенах.

На задах прокукарекал петух, умудрившийся чудом уцелеть среди всего этого безумства огня и металла.

— Как у нас в деревне за Волгой, петушок пропел, — улыбнулся Нефедов.

И странное дело, от этого петушиного пения что-то теплое прислонилось к сердцу, повеяло домашним, мирным, повеселело на душе…

— Пора бы разведать, что творится вокруг, — сказал Парфенов. — Кто пойдет?

Вызвались двое: Семеркин и Скоморохов.

— Пойдет Семеркин, — решил политрук. Он подвел Бориса к окну. — На Плехановскую не выходи. В тех красных домах, скорее всего, немцы. Двигай между сараями, но все время гляди, что делается на той стороне. И сразу же возвращайся.

Семеркин вышел в дверь, обогнул дом и пополз по-пластунски, смешно виляя бедрами и придерживая автомат за ремень. Передохнул, спотыкаясь, перепрыгнул через обгорелые бревна и скрылся в завалах. Прозвучали выстрелы. Из красных домов его заметили гитлеровцы — так мы и знали: они засели там. В окно высунулась голова в квадратной каске. Стрелок хотел посмотреть, попал или не попал. Скоморохов вскинул автомат, голова исчезла. Мы стали стрелять в красные дома, стараясь вызвать огонь на себя, чтобы поддержать Семеркина, прикрыть его отход. В игру включился фашистский пулеметчик, его очередь влетела в оконный проем, взметнула брызги кирпичной крошки на задней стене. Мы ответили. Завязалась перестрелка.

— Что-то не возвращается Борька-вегетарианец, — заволновался Ревич. — Давно должен быть. Как бы не случилось плохого! Может, ранен? Пойду посмотрю. Я мигом!

Политрук кивнул:

— Давай. Только будь осторожен.

Едва уполз Яков, как по нашему прибежищу стала бить пушка. Застонало перекрытие, посыпались кирпичи, зашатались стены. Мы выскочили из рассыпающегося на глазах дома, залегли в огороде, стали окапываться. Пушка сделала свое дело — дом присел и с грохотом свалился набок. Поднялась пылища на весь квартал. Потом в развалах, за которыми один вслед за другим исчезли Борис и Яков, возникло какое-то шевеление. Вскоре можно было уже разглядеть, что один боец тащит за собою на шинели другого. Наши! Мы с Левой Скомороховым бросились помогать. Сомнений быть теперь не могло: Семеркин тащил Ревича. Борис тяжело дышал сквозь сжатые зубы.

— Я уже полз назад, когда возле себя увидел Ревича, — сказал он наконец. — Короткая очередь, и все…

Возле распластанного на шинели Якова собрался наш маленький гарнизон. Непривычное спокойствие застыло на его пожелтевшем лице, и если бы не запекшаяся на губах кровь, можно было бы подумать, что он дремлет. Казалось, что все это очередная шутка «заместителя политрука по веселой части». Вот Яшка вскочит на ноги и крикнет: «А ведь здорово я вас всех разыграл!»

Ваня Чамкин бросился трясти Ревича за плечи:

— Яша, Яша, что с тобою?! Очнись!

Глухо, словно из пустоты, донесся голос Семеркина:

— Не надо, Ваня, не поможет. Он не ранен, он уже убит.

Миша Шаблин и Толя Фроловский осторожно, словно боясь причинить ему боль, накрывали Якова шинелью…

А бой громыхал. Пушка, которая разрушила наш дом, перенесла огонь дальше. Снаряды рвались в низине, куда прошлой ночью мы бегали к походной кухне за кашей. Ах вот оно в чем дело! На Плехановскую улицу выползала тридцатьчетверка. За нею держалась горстка наших солдат. Из развалин домов, из щелей, из сараев стали выбегать бойцы и присоединяться к идущим за танком.

— Вперед, ребята! — закричал политрук Парфенов. — Еще один рывок, и мы будем у «Электросигнала». А там направо, по проспекту Труда, улица 9 Января, мой дом!

Он поднялся первым. И вдруг покачнулся, как-то неловко упал, подломив под себя руку. Я подумал, что он зацепился за проволоку, которая торчала из канавы.

— Помочь встать, товарищ политрук? — Я протянул руку.

Парфенов бился в предсмертной агонии. На левой стороне гимнастерки, у нагрудного кармана, расплывалось красное пятно.

Все было кончено. Иван вынул из кармана политрука красную книжицу.

— Он велел мне сохранить партбилет, если его убьют, — сказал Чамкин. — Видишь, как получилось? Он чуть-чуть не дошел до своего завода…

Спустя много лет после войны я прошел этот путь, я тоже не смог это сделать в сорок втором. От места, где был убит политрук Парфенов, до заводской проходной я насчитал всего триста двадцать семь шагов.

Потом мы бежали за танком по обочине дороги, стреляя в окна красных домов и швыряя гранаты. И тут я увидел этого немца. Он прятался с автоматом за поваленным телеграфным столбом и, перекосив от злобы рот, целился прямо в меня. «Сейчас застрелит!» — только успел подумать я и очутился на земле. Попытался подняться — не смог. Острая боль обожгла ноги, и я сообразил, что ранен.

— Спокойно, ребята, я вижу, где засел этот гад! — крикнул Миша Шаблин, отстегивая гранату.

Столб огня поднял вражеского автоматчика вверх.

— Вот так-то оно будет лучше, — сказал Михаил.

Ребята оттащили меня с проезжей части улицы в огород, распороли ботинки, обрезали галифе выше колен, стали бинтовать ноги.

— Что там у меня видно? — спросил я, пересиливая боль.

— Ничего особенного, так себе, маленькая дырочка, — успокоил Чамкин. — Лежи здесь и жди нас. За тобой придем.

Они побежали догонять ушедший вперед танк. А я остался лежать в огороде и ждать. Я думал о маме. Я думал о Зое, вспоминал, как шли мы с нею по предрассветному Ашхабаду, возвращаясь с выпускного вечера, не зная, что уже началась война. Я думал о том, что та жизнь, в которой нас серьезно заботили тройка по диктанту или проигрыш в школьном шахматном турнире, навсегда закончилась здесь, на Плехановской улице, и если удастся вдруг уцелеть, то будет совсем другая жизнь, другие радости и печали.

Танк, за которым мы бежали, ушел и не возвращался. «Может, его уже подбили?», — страшился я. Ребят тоже не было видно. Я лежал на спине и глядел на солнце, но оно, казалось мне, стояло на месте. Это был самый долгий день в моей жизни…

Перед закатом неизвестно откуда взявшиеся артиллеристы выкатили на дорогу сорокапятку, сделали несколько выстрелов и оттянули орудие назад. Стрельба слышалась ближе. Пробежали два петеэровца, волоча длинное, как водопроводная труба, ружье. Промчался на коне какой-то капитан, совсем плохо державшийся в седле, крикнул, что надо всем отходить назад, фашисты отбили рощу Фигурную. Пожилой солдат склонился надо мной и сказал, с трудом переводя дыхание: