Замок Теймис, расположенный на огромном холме, когда-то представлял собой гигантское укрепленное сооружение с зубчатыми стенами и высокими башнями, и служил многие века домом не одному поколению герцогов Страдвей. Сейчас же случайный путник был бы поражен заброшенности и зловещему виду некогда радовавшегося жизни исполина, а чуть вглядевшись, заметил бы только копошащихся крестьян на снегу перед замковым рвом и еще узкие, с остатками ржавых решеток, окна, равнодушно взирающие на приютившуюся внизу деревушку. Правда, южная башня, скрытая от любопытных глаз, радовала огромными, блестящими в лучах зимнего солнца, чистыми окнами, очевидно установленными не так давно. Но, чуть позже, в вечерней мгле, напрасно было бы всматриваться в эти, укрытые дорогими занавесями, проемы. Там было темно. Небольшие огоньки факелов иногда можно было наблюдать в обветшалой восточной башне, они единственные указывали на то, что замок обитаем.

А если бы кому-то захотелось пройтись по нескончаемой анфиладе залов и комнат, этого огромного строения, полюбоваться на пышность и красоту убранства герцогских владений, то он обнаружил бы, к своему изумлению, огромные полупустые, а то и просто пустые покои. Давно не мытые окна почти не пропускали солнечного света. Голые стены, только в некоторых местах украшенные древними гербами, толстый слой пыли, свисающая паутина и мусор на полу, в котором можно было узнать остатки мебели, говорили о запустении и безлюдности. Замок никому не был нужен, а то, что имело хоть какую-то ценность, давно было увезено. Вот только разве южная башня…Но она демонстрировала только внимание кого-то могущественного, наведывавшегося сюда на непродолжительное время, разве только для проверок и для решения каких-то своих, личных дел.

В восточной башне, в угловой огромной комнате второго этажа в камине пылала целая поленница дров, выпуская вверх красноватые языки, а тусклые отсветы, метавшиеся по полу, выхватывали из полусумрака почти пустую комнату, старый деревянный стол с табуретом, прочный большой сундук возле стены, кровать с теплым, лоскутным одеялом, худую, изможденную фигуру девушки на ней, рядом сидящую женщину лет сорока, с черными, чуть с проседью волосами, натруженными руками и с усталым лицом.

Женщина, с тревогой и заботой всматриваясь в лицо больной, вытирала испарину с ее лба и слезы с глаз, бежавшие подобно весенним ручейкам, не переставая.

— Поплачь, дитятко, поплачь. Это хоть какие-то чувства и лучше, чем просто лежать да помирать. Боритесь, прошу вас, боритесь. Вы должны жить, вы остались одна из рода Страдвей, одна одинешенька. Вы не имеете право умереть. Этот медальон, что я повесила вам на грудь вчера, вашей матушки. Преграда, стоящая вокруг Западной башни и столько лет не пропускавшая внутрь никого, пала. Но вряд ли этим мародерам из деревеньки что-то обломится, все внутри заговорено вашим батюшкой. Только медальон я могла взять, принеся клятву портрету ее светлости. Как-то она говорила мне, что это очень древняя реликвия, связанная с духами семьи, она оберегает ваш род, может и сил дать, и излечить когда следует. Только на это и уповаю. Вон вчера вы и глаз открыть не могли, и чуть дышали, а сегодня и травки мои попили и плачете, наконец, за столько — то лет первый раз. Может поспите хоть капельку, не все ж в беспамятстве пребывать!

Она все гладила и гладила по темно-каштановым, спутавшимся волосам, всматривалась в бледное, почти белое девичье лицо, вслушивалась в хриплое, прерывистое дыхание и не хотела верить, что милая сиротка не жилец на этом свете.

Виталина

В тот страшный момент, сидя на заднем сидении автомобиля, она никак не могла понять откуда на пустынной дороге взялась эта неуправляемая фура. Время замедлилось, что бы люди, сидящие в приговоренном лексусе, могли в полной мере насладиться кошмаром и несправедливостью свершающегося. А ведь она была так уверена в муже! Он всегда был предельно внимателен и осторожен. Но происходящее сейчас абсолютно от него не зависело. Женщина протянула руки к переднему сидению рядом с водительским, желая защитить, прижать к себе единственного и любимого ребенка, и не успела, ни чего не успела. Визг покрышек, скрежет металла, несколько тяжелых переворотов и вот уже перед машины и крыша снесены куда-то в сторону, а она лежит вдавленная в сидение. Сознание не на миг не покидает ее и Вита видит оторванную голову мужа, лежащую на асфальте, рядом с половинкой того, кого она 12 лет назад родила, и все эти годы — любила, учила, оберегала, и чувствует, как вместе с кровью, вытекающей через проломленную грудную клетку, улетучивается и ее жизнь. А стоит ли вообще жить после увиденного?

Миг темноты. Но миг ли? И она уже чувствует совсем другую боль. Желудок и кишечник пылают огнем, на некоторое время чудесный напиток, поданный заботливой женщиной, усмиряет эти болезненные ощущения, но потом они с новой силой начинают терзать тело. Где она? Что с ней?

Она слышала слова этой причитающей и желающей выговориться, понимала их и это было дико и непонятно. Вите хотелось встать, закричать, ударить кулаком по столу, потребовать окончания этого ужасного эксперимента. Но сил не было даже на то, что бы поднять голову. Ужас и растерянность, безысходность и безумная ненависть к себе и случившемуся истязали ее душу. Эмоции искали выход и они нашли его — пролившись обильными слезами.

— Пить! — только и смогла она вымолвить.

И волшебная жидкость погасила костер внутри, а спасительный сон дал возможность хоть на немного спрятаться от этого кошмара.

Очнулась она от громкого, возмущенного голоса.

— Да, что б этой Фиште, в самый мороз голяком до самых Береженек ползти, да что б….

— Жакоб, потише, пожалуйста, Пусть девочка еще хоть чуть-чуть поспит.

Но мужчина не унимался, правда понизив свой бас до вполне различимого шепота.

— И как во время Берта заболела, что бы эта дочь гнилой кобылицы и смердючего осла на месте оказалась. Как вовремя подсуетилась! Точно ее этот трухлявый пень, наш нынешний хозяин, науськал.

— Хорошо, хорошо. Принеси сейчас еще немного дров, а потом еще — на ночь. Девочка мерзнет.

— Не сомневайся, обязательно принесу. Пусть сколько угодно эта Фишта ругается, что дрова не понятно куда исчезают, принесу сколько надо. Аманда наша настоящая хозяйка, а не этот кусок….

— Жакоб, герцогине не следует даже слышать такие слова.

— А я чего? — возмутился мужчина. — Я же самую настоящую правду говорю. Трухлявый пень для него самое ласковое прозвище будет.

Послышались шаркающие шаги, женщина приоткрыла глаза и увидела напротив пожилого мужчину в овчинном полушубке, на ногах которого было что-то, похожее на валенки.

И тут воспоминания с новой силой нахлынули на нее, сердце сжалось от невыносимой боли. Только вот телесная не спешила возвращаться, лишь только вернулось ощущение полного бессилия да осознание беспомощности.

Мужчина стоял и смотрел, а встретившись с огромными, так выделяющимися на исхудавшем лице, зелеными глазами, полными боли и отчаянья, не выдержал. Подойдя поближе, вытер руку о штаны и погладил заскорузлой, огромной ладонью волосы лежащей.

— Вы, это, ваша светлость, не серчайте. Мало преданных вам людей осталось в замке, всех этот… аспид удалил. Я, да Гледис, — он кивнул в сторону женщины. — да еще разве Мануэлла. А ты глянь, уже — глазки осмысленные, — он оглянулся на женщину возле камина. — А боль-то какая в них стоит! Видно поняла, что одна — одинешенька, да еще и продали ее, как есть — продали этому Черному барону. А может не все, что про этого, ейного жениха рассказывают, правда? Кто же этих людей знает, язык — то без костей! А тут ей все равно — только помирать остается.

Он было порывался что-то еще сказать, но женщина вывела его за руку за порог и Вита уже не видела ничего. Вернувшись, Гледис подошла к кровати, взяла неестественно бледную с синеватыми лунками ногтей, руку девушки, поцеловала ладонь и прижала к щеке.