Как-то на обратном пути, когда на борту у меня было двенадцать детей, я попал в особенно трудный переплет. В этом районе линия фронта совпадала с трассой полета километров на двадцать. И вот со всех сторон засверкали, загремели разрывы снарядов. Машина оказалась в огненном кольце. Высота небольшая, силуэт самолета должен был хорошо просматриваться с земли. Поэтому его быстро схватили прожекторно-зенитные установки. Самолет как бы попал в густой рой разноцветных пчел — красных, зеленых, оранжевых. Маневры по высоте исключались. Как раненый зверь, я бросался из стороны в сторону, пытаясь вырваться из огня. Огонь оттеснил меня к вражеской территории. Отчаянные маневры над гитлеровскими укреплениями с каждой секундой усугубляли мое положение.

Зенитки неистовствовали. На большой скорости снижаюсь к земле. Ночные, плохо видимые ориентиры стремительно мчатся навстречу, становятся более яркими, укрупненными... Быстро останавливаю снижение. Когда нос самолета подошел к горизонту, наклоняю машину в левый крен и восстанавливаю курс.

Орудия стреляли часто. Было слышно грохотание пуль и осколков, бивших по деревянной конструкции самолета. Разорванная в нескольких местах перкалевая обшивка трепетала, издавая звучные хлопки.

И когда все же я приземлился на своем аэродроме и посмотрел на свой самолет со стороны, у меня ослабли ноги. С крыльев свисали клочья полотна, как будто их рвали зубами, из мотора текло масло, снаряд разворотил стойку центроплана...

К великому счастью, не пострадали дети. Их бережно приняли наши медики, с родительской любовью обласкали, накормили, одели, уложили спать. [82]

Днем автомашины отвезли маленьких советских граждан дальше в тыл. А мы, летчики, уже готовились к полетам за новой партией малышей.

Учись сам и учи других

Цель во тьме видна едва,

Месяц светит еле-еле.

В ноль часов один По-2

Бомбы опустил над целью.

И, уйдя на разворот,

Он услышал в небе поступь:

Это Новый, Новый год

Мчится курсом девяносто.

...Быстро шея По-2 назад,

И, казалось, крылья пели...

Кто из нас бы не был рад

Встретить Новый год над целью?

Эти стихи были опубликованы в нашей фронтовой газете.

По-фронтовому скромно, нешумно отметили мы начало нового, 1944 года. Пожелали друг другу удачных вылетов и долгой жизни.

Но с вылетами не повезло. Год начался с обильных снегопадов и метелей. С оттепелью пришли туманы. Потом ударили морозы, и снова прижалась к земле облачность. Короче, из-за плохой погоды нам долго не удавалось открыть свой боевой счет.

Понятно, без нашей поддержки ослабла и активность партизан. Они сильно нуждались в продовольствии и боеприпасах.

Наконец погода начала улучшаться. В одну из ночей в паре с летчиком Леонидом Горяиновым мы вылетели на отдаленную партизанскую площадку. Это был первый ночной полет строем. Строевые полеты на самолетах По-2 обычно проводились на тренировках, да и то лишь днем. До войны в сомкнутом строю эти самолеты можно было увидеть раз в году на авиационном праздничном параде в Тушине.

До этого я мало знал Горяинова. Был он парень тихий, скромный, исполнительный, в пилотировании довольно-таки грамотный.

Мы отдавали себе отчет в том, что ночной строевой полет в тыл врага — это демонстрация уверенности в выполнении боевого задания. Полеты строем нужны были, по моему убеждению, для ускорения доставки вооружения [83] партизанам. С другой стороны, в парном полете все время чувствуешь рядом товарища, а чувство локтя в любой обстановке помогает добиться успеха.

Задуманному полету предшествовала дневная тренировка для определения поведения ведомого. Мы перестраивались, поочередно занимая в строю места ведущего и ведомого. Выдержать дистанцию и режим строевого полета — трудное дело, тем более в темную ночь, когда ведомый должен ориентироваться по голубым вспышкам выхлопных патрубков мотора, а при пересечении боевого соприкосновения с врагом — по силуэту биплана, летящего над освещенным ракетами горизонтом.

Зарулили на старт, по условному сигналу одновременно пошли на взлет. Разбег, набор высоты и дальнейший полет на высоте по боевому курсу выполнялись по программе строевого ночного полета.

Самолеты были загружены боеприпасами для партизан. Пересекая линию фронта, мы натолкнулись на мощный заградительный огонь вражеских зениток. Впереди, слева и справа вплотную к самолетам приближались всполохи разрывов зенитных снарядов и мечущиеся столбы прожекторов...

Мне, ведущему, надо было немедленно решать: уходить маневром в ту или иную сторону. Справа примыкал ведомый самолет Горяинова. Значит, маневр вправо может привести к воздушной катастрофе. Принимаю решение: левым разворотом иду на снижение. Ведомый бросается за мной. На приглушенных моторах, развивая повышенную скорость, самолеты змейкой быстро теряют высоту. Но оторваться от назойливых прожекторов не удается. В ярких лучах то и дело все ближе и ближе проносятся трассирующие нити. Кто победит?

А тут еще ползет навстречу липкая мгла. Холодные капли текут по щекам, проникают за воротник, ползут по телу ледяные мурашки.

Точно говорил Михаил Михайлович Громов: «Для того чтобы летать, очень важно знать, как управлять самолетом, но еще важнее знать, как управлять самим собой».

Мы знали, как успешнее уйти от врага. Только на минимальной высоте, на бреющем полете. Тут и прожектор может быстро потерять цель, и трасса будет не такой уж меткой, да и «мессершмитт» не рискнет напасть, так как на большой скорости может врезаться в [84] землю. Но как не стушеваться, остаться спокойным в такой передряге? Да еще думать о ведомом.

Уйдя от огня, я восстановил заданный курс, быстро нашел ведомого, он оказался молодцом, держался за мной. Так и долетели до партизан.

После приземления мы обнаружили пробоины в своих машинах. Особенно опасной оказалась пробоина в самолете Горяинова — снаряд пробил капот мотора и влетел в верхнюю часть основного бензобака. Из отверстия вытекал бензин. Почему бензобак не взорвался — одному богу известно...

На площадке уже собрались дети. Как же мы их перевезем? Может, часть отправить обратно по деревням и землянкам? А разыщем ли потом?

Партизаны, сочувствуя нам, обещали сохранить поврежденный самолет. Прилетит техник и починит. Однако мы решили попробовать починить его сами. Пробоину в бензобаке забили деревянной заглушкой. Из своего самолета я перелил в машину Горяинова бутылок десять бензина.

— Сажайте всех ребят в мой самолет, — сказал партизанам.

Но ребят оказалось больше, чем я предполагал. Рассчитав, кто сколько из них весит, я мог взять человек десять.

— Больше не могу, — сказал я доктору, руководившему посадкой.

— Но пойми, дорогой человек, куда я дену этих трех?! Их же больше мы не найдем!

— Доктор правду говорит, — хмуро произнес комиссар, находившийся поблизости. — Пропадут мальцы.

Я прошелся по поляне, посчитал шаги, груз... А за площадкой сразу лес начинался. Стеной. Зелёной крепостью.

— Можете дать в мое распоряжение человек десять? — спрашиваю комиссара.

— Да хоть всех забирайте!

— Нет, десятерых, самых крепких, хватит.

Комиссар выкликнул по фамилиям партизан. Те подбежали, быстро построились. Я объяснил им задачу: вцепиться в плоскости, в лыжи и удерживать машину до тех пор, пока я мотору газ прибавляю, а потом разом отпустить, самолет рванется, с места возьмет разбег...

В кабину запихнули еще и этих трех парнишек. [85]

Запустили мотор. Партизаны с боков, хвоста, крыльев облепили самолет. Взвыл мотор. Как ни тужилась братва, но у мотора все же сто сил лошадиных — перетянул. Рванулась машина по полю. Отстали, скрылись в снежной пыли партизаны.

Трещит мотор, но чую, никак машина не набирает скорость. Зарываются лыжи в сугробики, бьются на заметах. Уже половина пути позади, а настоящего разбега не получается. Ну поднимись же! Оторвись!